«Я верю в маленькую жизнь»

— Название альбома «Я и мои ожидания» кажется такой рефлексией по поводу ваших карьерных перипетий. Для вас это так?

— Сейчас нет. Сейчас мои ожидания больше связаны с личной жизнью. Я четко осознаю, что, выпустив этот альбом, я очень много сказала из того, что хотела сказать всю жизнь — пусть это и глупо звучит. Есть во мне ощущение такого хорошего и правильного опустошения — вот так что прямо взяла и отдала. С предыдущими работами такого не было. Мне даже сложно представить, какими могут быть дальнейшие песни.

— Вас это не пугает?

— Нет. Меня наоборот радует то, что я точно знаю, что нашла свое. И в плане материала, и в плане звука. В этом плане мне уже спокойнее. А будущее покрыто приятной пеленой. В которой я ничего разглядеть не могу — но думаю, что это в любом случае будет индепендент: это единственные условия, в которых музыкант сейчас может существовать.

— Вы это, вероятно, на собственном опыте поняли, да? А какими были пресловутые ваши ожидания три года назад, когда вы в Москву приехали?

— Мне вообще тогда казалось, что все будет по-другому. И всем казалось, что все будет по-другому. Была иллюзия... Правда, у нас разные были иллюзии. Мне казалось, что появился наконец способ жить только своей музыкой, не занимаясь параллельно никакими ремеслами. У людей, которые мной занимались, были другие планы — больше связанные с бизнесом. Хотя, признаю, мы это оговаривали на берегу — мне просто не хватило опыта понять, что они не шутят. Я думала, что мне все равно удастся как-нибудь пролавировать и что-нибудь придумать. Ну и потом — у нас разошлись не только взгляды на будущее, но и художественный вкус. Казалось бы, это вообще не предмет для разговора между артистом и продюсером — но вышло так, что это был решающий вопрос. И то, что из-за всяких административных перипетий — ну лейбл Real Records просто исчез, например, — я сейчас имею то, что имею, это невероятно счастливое стечение обстоятельств для меня. Конечно, мое материальное положение поменялось и все такое прочее, но это того стоит.

— То есть то, что было в первом альбоме, — это какая-то навязанная вам история была?

— Не совсем. Проблема была в том, что я сама не знала, как я хочу. Знала бы — сказала: «Ребята, надо вот так, если вы пас, я не заставляю». А люди, с которыми я работала, были намного опытнее и взрослее, чем я. И они как раз знали, что хотели. Поп-рок-историю. Не камерную музыку — стадионную. А я к этому не приспособлена — ни психологически, ни по материалу. И эти старые песни — они для меня сейчас смешны. Это когда девочка учится готовить и испекла, например, пельмени размером с ладонь — кривые, косые, и вообще в воде развалились. Да, это тоже шаги. Просто получилось так, что они были публичными. Совершив шаг, за который мне сейчас отчасти стыдно, я подвела не только себя, но и людей, которые со мной в это ввязались.

— А за что вам стыдно-то, я не пойму?

— Ну за то, что обо мне составляют впечатление по песням «Веселые старты» или «Нора» — и уже не скажешь человеку: «Ты не то слушаешь, это все было понарошку». Это, конечно, плохо, когда есть в творческой биографии такие публичные шаги. С другой стороны, основная масса слушателей именно благодаря этим песням узнала о том, что я вообще существую.

— Вот-вот.

— И понятно, что если бы «Я и мои ожидания» был бы первым моим альбомом, выхлопа не было бы вообще никакого. Потому что чем проще, понятнее, примитивнее твоя музыка, тем больше у тебя шансов где-то себя зафиксировать, на радио например. Но у меня не было никаких иллюзий. Как только мы сели писать этот альбом, я сказала — ребята, давайте сразу расстанемся с иллюзиями, никакого радиоформата не будет. Притом что я уверена, что «Оба неба» можно было бы записать так, что это были бы вторые «Водопады». Вопрос в том, ставишь ли ты себе такую цель. Я не ставила. Для меня была цель в том, чтобы я поставила диск в машине и почувствовала, что это моя осуществившаяся мечта. Что все как надо. И если бы там взвыло гитарное соло... Возможно, гитара — самый понятный русскому уху инструмент, но после передоза на первом альбоме она у меня сейчас сразу дикую аллергию вызывает.

— А в какой момент вы поняли, что что-то не то происходит?

— Я очень четко помню этот момент — когда мы записывали песню «Логово». Она была для меня в личном плане очень серьезной — ну вот бывает такое, когда чувствуешь, что должен хорошо сделать песню, порваться на немецкий флаг, чтобы она была такой, как надо. И когда я услышала аранжировку — ну, это была катастрофа. Это же как делается — ты приносишь демку, оттуда берется черновой вокал, человек это аранжирует. Но проблема была та же — я не знала, что хочу. Не могла сказать: «Ребята, гитары быть не должно, давайте я вернусь в Ижевск, ради бога, но я не дам насиловать собственную песню». Их никто не насиловал — я сама отдала. Но вот именно после этой песни я сказала, что это полный крах. А мне ответили: «Слушай, ну, в семье не без урода, пусть останется». А дальше — компромисс за компромиссом, и уродов накопилось больше половины альбома. И после «Логова» я поняла, что ничего уже не откатишь назад. Столько денег вложено, столько всего проанонсировано... Мне было страшно думать про будущее. Сегодня мы играем на дне города в парке Горького после «Города 312» — и что дальше? Хочу ли я вообще в эту обойму?

— А сравнения с Земфирой вас напрягали?

— Напрягали поначалу, когда у них были основания. А сейчас... Бог с ними, со сравнениями, — проблема в том, что есть две песни, авторство которых приписывают Земфире почему-то. Мне часто пишут — что такое, почему «Город в котором» поет Земфира, а подписано — Татьяна Зыкина? Мне хочется ответить — ну вы в своем уме вообще? В общем, я это все воспринимаю как некий абсурд.

— Как вы пришли к этому новому звуку? У вас просто такая амплитуда на пластинках — я даже не знаю, с чем сравнить. То «Наше радио», то электронный минимализм, то вот такая акустическая салонная история.

— На самом деле я это не воспринимаю как какие-то колебания. Для меня-то все очень стройно. Почему первый альбом был таким — я уже объяснила. Второй... Мы только оторвались от лейбла, у нас не было накоплений, чтобы записать полноценный альбом, был компьютер и пара горящих глаз — и мы это сделали. Ну и вот теперь третий. Который я правда обожаю. И он правда автопортрет. В нем нет ничего, что мне хотелось бы заретушировать. При этом никакой изначальной задачи не было. Мы понимали, что будем писать живую музыку, с живыми инструментами, но не было конкретной картины: здесь виолончель, здесь духовые. Я вот скрипки вообще не люблю, и когда мне сказали — мол, давай попробуем взять скрипача, есть классный чувак, я ответила, что мне это сложно представить. Но когда он пришел и сыграл — меня вставило. Это скорее такая удача шаровая.

— Ну а что с публикой происходит? Не приходят к вам на концерты люди, которые орут — «Давай «Водопады», нафиг это все»?

— Публика очень менялась. Понятно, что те, кто приходил за рок-н-роллом, постепенно обламывались и отсеивались. И сейчас то, что я вижу в зале, меня очень устраивает. Меня устраивает возрастная категория. Раньше она была 19–23 — а люди, которые врубались в более серьезные песни, они не ходили на концерты. Они и сейчас не пойдут в клуб — но в сидячий зал пойдут. Это же совсем другая история: ты не должен развлекать никого, ты не чувствуешь вину за то, что они стоят и не прыгают. Понятно, что это не очень правильная стратегия была — сначала прикормить, а потом выгнать. Ну, так получилось.

— Ну вот а лесбийская тема — она схлынула? Просто новый альбом вообще же невозможно в этом контексте воспринимать.

— Ну, люди, которые шли только за этим, да, — до свидания. И слава богу. Это ведь, помимо прочего, еще и довольно агрессивное сообщество — и понятно почему. Обстановка с этим в стране тяжелая — потому что все равно навязывается ощущение, что ты урод. И нужно, чтобы было про кого сказать: вот, они наши — потому что люди чувствуют себя под колпаком. Но вместе с тем это порождает враждебность, когда люди начинают писать что-то типа: «Посмотрите, Зыкина вышла с кудряшками в вечернем платье, стоит завывает». Такое ощущение, что я должна была выйти в тяжелых ботинках и сказать: «Эй, сестры, йоу». Ну и как будто они на самом деле знают, какая я, а я всем вешаю лапшу на уши. Для меня это печаль, конечно.

— Ваш альбом — это же такой шансон в лучшем смысле слова. Для взрослых людей, которые живут в городе и решают свои проблемы. Меня по-хорошему поразило, сколько там бытовых подробностей, — зубные щетки, машины, что только не; об этом практически никто не поет. Ну и получается, по большому счету, что вы обращаетесь к тем же людям, которые слушают, скажем, Елену Ваенгу. Но они все равно в итоге слушают Елену Ваенгу.

— Я в этом направлении не думала. Но я очень четко осознаю, что музыка, которую я сейчас делаю, она требует бэкграунда у людей. Ну, как минимум чтобы воспринимать такую мелодику. Сейчас все настроены на то, что песня должна цеплять. Я сегодня просыпаюсь — и у меня песня Билана в голове. И с одной стороны, я понимаю, что это круто, это деньги живые. Но с другой, для меня как для музыканта это минус. У меня есть скудный опыт написания текстов поп-песен по заказу. Ты понимаешь, что продаешь душу дьяволу, но изо всех сил стараешься сделать хорошо. И тебе говорят: знаешь, нет хука. Я говорю — а пример хука? Ну вот — «я знаю, я буду всегда твоей малышкой». Ну если к этому стремиться, то, блин, я умываю руки. Есть же известное мнение, что проблема нынешней культуры — хотя при этом слове я тоже хватаюсь за пистолет — состоит в том, что она подстраивается под дураков, а не пытается их образовывать. Я не буду сейчас писать хуковые песни как Татьяны Зыкина. Хотя у меня есть идеи поп-проектов, и этой музыкой я тоже хочу заниматься, — но это буду уже совершенно не я.

— Ой, а можно подробнее? Зачем это вам тогда?

— Ну это как хочется же иногда лапши быстрорастворимой. Хотя это, конечно, не лапша в том плане, что это вредно, мерзко и плохо сделано. В общем, я хочу ехать в машине с открытым люком, чтобы волосы развевались — и при этом чтобы не звучал Дима Билан. И я понимаю, что, похоже, единственный человек, который может для меня сделать такую музыку, это я. То же самое было и с этим моим альбомом. Там есть песни, под которые я продолжаю до сих пор обливаться слезами, как идиотка. Я хочу, чтобы был такой альбом в русской музыке. И то же самое касается попсы. Она для меня не омерзительная, а такая светлая — она нужна, когда ты хочешь, чтобы тебе не грузили мозги, чтобы ты просто шел по весеннему городу, ну или вот в люке машины торчал среди ночи. Поп-музыка должна существовать. Есть Софи-Эллис Бекстор, есть Кайли Миноуг — это не всегда то, от чего стоит открещиваться. Другое дело, что, если вернуться к вопросу про шансон, — ну вот бывает, что музыка не требует никаких душевных переживаний, ты просто сел, нажал и впал. Сейчас, мне кажется, вся индустрия настроена на то, чтобы отучить вдумываться. Все, что происходит на рейтинговых радиостанциях, предполагает, что человек впадает в анабиоз. Что-то такое бубнит-бубнит, настроение приятное, хорошая мелодия, тексты ни о чем.

— А что вы сами слушаете тогда?

— Из нового? Пытаюсь вспомнить что-нибудь, что меня хоть как-то тронуло... Я, с одной стороны, очень въедливый чертила, мне надо, чтобы все было хорошо сделано, — а бывает, что в песне есть одна строчка, от которой ты опять-таки слезами обливаешься. Я вот, например, не люблю социальные песни «Касты», но обожаю, когда они про любовь. Но из нового меня скорее все расстраивает. Я почти перестала радоваться тому, что делают другие люди. Из последнего русского мне понравились ну вот как раз «Каста» и Krec. Я люблю, когда слова хорошие. Но по вокалу... У нас трагедия в том, что вокалисты-спортсмены вынуждены работать с ужасным материалом.

— Например?

— Например, великолепный вокалист Александр Панайотов, великолепная певица Полина Гагарина. Как спортсмены они супермастера. Но они не пишут сами. А дают им какую-то балалайку. И все. Если ты сам ничего не генерируешь, ты завязан на том, что ждешь, когда тебе наконец-то попадется хорошая песня.

— Вы вот сказали, что вам не нравятся социальные песни «Касты». Вы вообще против социального? Это позиция? Понятно, что я сейчас не могу про это не спросить.

— Да, позиция. И после вчерашнего дня (разговор происходил днем 5 декабря. — Прим. ред.) я укрепилась в мысли, что она правильная. Я верю в маленькую жизнь свою. Я понимаю, что я могу написать в тысячи инстанций, я могу обратиться в суды мира, я могу снять миллион обличающих сюжетов, порваться на немецкий флаг — ничего не изменится. Не потому что я маленький человек в огромном мире, а потому что государство сейчас устроено так, что мы, сколько бы нас ни было, мы ничего не значим. Для меня вчерашняя процедура — как унизительнейший флешмоб, в который вовлекли людей, бросив им фиктивную косточку надежды. А потом в очередной раз тыкают в говно носом — что, съел? Я перестала верить во что-то большее, чем моя маленькая частная жизнь за закрытыми дверями. Очень легко развести на какие-то эмоции про социальное — вот у Доминика Джокера есть песня очень патетичная и строчка про то, что нужно, чтобы дети не стеснялись своей одежды. Ну я, естественно, сразу на сопле. Но для меня очень унизительно принимать в этом участие. Весь мой частный личный опыт говорит о том, что правильно не принимать. И поэтому социальные тексты я расцениваю как популизм. Когда это касается всех и каждого — это самая беспроигрышная тема, тебе в любом случае посочувствуют. А пойди-ка напиши, например, про ситуацию, которая случилась только у одного из твоих знакомых. Вот у тех же Krec, например, есть такое — «стоит у ворот храма пожилая дама с протянутой рукой». И ты слушаешь и думаешь: «Парни, ну е-мое, ну блин!» Не знаю. Мне кажется, это как-то неприлично — про это писать.

Альбом «Я и мои ожидания» вышел на лейбле Navigator

Завтра, 10 декабря, Татьяна Зыкина даст концерт в московском клубе «Б2»