NME Russia

что это было Российская версия легендарного английского журнала New Musical Express прожила очень недолгую, очень счастливую для редакции и очень противоречивую для ее героев и читателей жизнь. Экзальтированный и сверхсубъективный NME кому-то казался бестолковым, а кому-то — в лучшем смысле бескомпромиссным. Кому-то он запомнился только частым употреблением слов «нах», «фукин» и «мля», скандальными интервью и репортажами с концертов, в которых авторы на голубом глазу расписывались в незнакомстве с творчеством выступающих музыкантов. Кому-то — открытием замечательной команды «Я и друг мой грузовик», возведением в статус локальных кумиров «Детей Пикассо» и «Мультфильмов», культивированием множественных The …s и всевозможным, как писали в журнале, рок-н-роллом (вокалист группы Motorama Влад Паршин часто вспоминает, что именно с NME начался его интерес к новой британской музыке). Музыканты были обязаны NME славой или устраивали против него протестные концерты, фанаты журнала ревели в переходах, покупая последний номер, а ненавистники писали на форумах и в ЖЖ десятки злорадных комментариев о стиле журналистки Ани Дородейко. Задело если не всех, то очень многих, попыток писать в России про музыку в обаятельно хамской традиции английской журналистики за редкими исключениями больше не наблюдалось, а слухи о перезапуске NME, не считая любительских проектов в интернете, так до сих пор и не подтвердились.

Руслан Шебуков

главный редактор NME Russia (2001–2003)

«Сначала мы хотели сделать не NME, а Melody Maker, потому что он был повеселее. Но пока мы вели переговоры с англичанами, Melody Maker закрылся, и многие люди оттуда перешли в NME. Еще тогда Сева Новгородцев вел переговоры с Q, но не договорился; невозможно, это было связано со слишком дорогой лицензией — у NME была раза в три дешевле. Мне тогда Q не очень нравился: это солидный и достаточно серьезный журнал, а Melody Maker и NME были более легкими и молодежными. Когда мы начали уже издавать NME в России, в Англии он тоже стал как Melody Maker — ненавязчивый журнал с отличными интервью, отслеживающий самые новые тенденции. И тогда, и сейчас это был и есть самый интересный журнал о современной молодежной музыке. Вообще, мы и идеологию, и эстетику взяли из английской версии, сначала почти ничего не придумывали. Через полгода-год мы освоились, и у нас появились свои оригинальные фишки.

Мне всегда казалось, что в России большая проблема с журналистами. Она всегда была и всегда будет, потому что у нас исторически очень плохая школа. На тот момент я не видел достойных авторов, которые могут свежо и оригинально выражать свои мысли. Проблема состоявшихся авторов в том, что они не генерируют новое, а пересказывают то, что до них было сказано уже много раз. Английская журналистика, причем не только музыкальная, мне нравится тем, что у них во все издания стараются привлечь молодых новых авторов, а те, кто пишут годами, тоже стараются не отставать.

Главная наша звезда — Аня Дородейко — была очаровательна в первую очередь тем, что никогда не писала никаких статей. Она нашла нас по объявлению, а все заявки мы обязательно рассматривали; через полгода публикации объявлений через меня прошло около тысячи авторов, из которых остались только десять. Из этих десяти, которые написали в первый номер, до последнего осталась только Дородейко. Я был открыт ко всем и прилежно читал все, что нам присылали. Либо людей не устраивали гонорары, либо нас не устраивал их профессиональный уровень. И, естественно, мы хотели, чтобы была оригинальность и были интересные идеи. Вот с идеями всегда было очень-очень плохо, особенно у старых авторов.

На нас часто наезжали. Например, Чача из группы «Наив» возмутился, что якобы рекламирует Sprite — а нам бы такое в голову не пришло! Потому что на одной полосе было интервью с ним, а на другой — реклама. Мне кажется, это был скандальный пиар-ход — они решили с нами посраться, а мы поддержали эту идею и пронесли конфликт через несколько номеров. То же самое всегда было у англичан, причем не только у NME. Когда мы поехали знакомиться с английской редакцией, я спросил, какие у них основные принципы. Нам ответили — никогда не высылайте интервью на заверку музыкантам, потому что ничего хорошего из этого не выйдет: вы получите выхолощенный, скучный материал и поругаетесь с музыкантами на всю жизнь.

На историю с Земфирой мы пошли сознательно. Нам было интересно проверить, правда или нет, что про нее говорят. Интервью с ней делала Ира Филиппова — она очень толерантный человек, очень добрый, ее все любят, она никогда ничего плохого ни про кого не писала. Ира сделала интервью, и мы решили отправить его почитать самой Земфире, точнее, ее пиар-менеджеру Рите Митрофановой. Они, конечно, изошли говном. Почему? Мы же писали то, что музыкант говорит — ничего не приукрашивали и не придумали от себя. Как было, так и написали — там было, конечно, слово «жопа» и еще какие-то буковки зачеркнутые. Они прислали нам письмо с требованием интервью ни в коем случае не печатать — мол, неприятностей не оберетесь. Мы, конечно, очень обрадовались и сначала сделали комикс про то, как брали это интервью, а потом его опубликовали. Земфира угрожала нам всеми карами, говорила, что нам больше не даст интервью ни один музыкант в этой стране. Но ничего, как-то прожили, было довольно весело.

Журнал закрылся из-за денег. С одной стороны, всегда была проблема дистрибуции, а с другой — у нас в стране до сих пор нет нормального музыкального рынка. Доходы западных журналов во многом складываются из денег рекламодателей: ими выступают организаторы концертов, лейблы. В нашей стране организаторы концертов никогда не вкладывали деньги, а в лучшем случае давали бесплатные билеты. То же самое со звукозаписывающими компаниями, поскольку у нас всегда было развито пиратство и официальные продажи были очень низкими. Что касается одежды, то молодежные фирмы считали, что наша аудитория им неинтересна, да и всяких New Yorker с Pull & Bear тогда еще не было. Были какие-то сигаретные и пивные компании, но эпизодически. Журнал всегда окупался, но доход приносил только иногда: например, у нас рекламировались какие-то банки, и одна такая кампания могла окупить несколько номеров. Если бы этим занимался более серьезный издательский дом или хотя бы у наших издателей были более серьезные намерения, может, мы бы до сих пор существовали. Затрат было не очень много, печать была дешевая, зарплаты у нас были тоже небольшие — а под конец дистрибьюторы, которые брали у нас журнал, брали нас уже бесплатно, потому что знали, что продадут тираж.

Сейчас с изданием NME в России чисто теоретически проблем быть не должно. Другой вопрос в том, что сейчас на журналах много не заработаешь. С другой стороны, у нас еще не все регионы охвачены интернетом, и когда я спрашиваю у знакомых, покупали бы они сейчас такой журнал, они говорят, что покупали бы. В то же время у нашей аудитории — с 14 лет примерно — отношение к печатным изданиям изменилось, и даже если журнал будет в тысячу раз интереснее сайта, они все равно вряд ли станут его покупать. Но если даже выпустить это в интернете или там сделать приложение для айпэда, то с этим проблем быть не должно. У нас нет ни одного издания, которое было бы посвящено музыке и его было бы интересно читать. Если бы сейчас появился журнал, к которому бы кто-то относился серьезно — издатель, редактор, все остальные…

После закрытия NME я начал делать журнал Upgrade Special (издание о компьютерах. — Прим. ред.), который в декабре прошлого года закрылся. Многие из тех, кто занимался технической стороной журнала, — верстальщик, корректор, литредактор — тоже остались. Никакой разницы именно с точки зрения технологии производства не было.

Когда пишешь то, что есть, — это уже само по себе сенсация в нашей стране. Мы всегда писали то, что думали. Мне кажется, что самое главное в музыке — это не то, сколько аккордов знает человек и как технично он их воспроизводит, а другое. Начиная от того, с кем он встречается, от желтых бульварных аспектов, и заканчивая тем, действительно он крут или нет. Кто действительно крут, а кто не очень. Если человек записал хорошую песню, мы так и пишем: он написал хорошую песню. А если в следующем году выпустил говно, мы так и пишем: говно, что поделать. То есть была, например, группа The Strokes, про которую мы решили, что, что бы они ни делали, мы всегда будем писать хорошо. Это наше личное мнение, и пошли все в жопу. Это позиция. Когда издание имеет позицию, это, с одной стороны, для нашей страны очень большая редкость, а с другой — это всегда хорошо. Я всегда бы с удовольствием читал какие-то издания, у которых была бы своя собственная позиция. И пусть она не совпадает с моей точкой зрения — все равно их за это стоит уважать».

Ира Филиппова

заместитель главного редактора NME Russia (2001–2003)

«Нам было очень важно, чтобы люди писали то, что у них в голове, чтобы они опирались не на общественный вкус, а на свои чувства и эмоции. Чтобы это не было похоже на стандартные статьи в других журналах — из-за этого же мы не взяли много известных авторов. Зато, например, очень интересно было работать с Аней Дородейко. Она, бедная, переписывала миллион раз свои первые тексты — мы видели, что у нее что-то очень интересное в голове, но она никак не может это все сформулировать. И нам очень нравилось работать с такими авторами, из которых перла любовь к музыке и у которых были свои мысли, даже если они как-то еще не очень хорошо сформировались в стройный текст.

В Англии музыканты понимали, что если NME пришел, то нужно быть готовым к тому, что будет написана правда, и не надо пытаться кем-то там притвориться. Ну и у нас были тоже известные истории: с тем же самым моим интервью с Земфирой по меркам английского NME все было совершенно нормально, а по стандартам российской прессы на тот момент — ненормально. Вообще я считаю, что «Афиша» довольно давно похожа на наш NME. Не в том смысле, что вы пытаетесь на нас быть похожими, просто сейчас это уже стандарт и норма, что журналы открыто высказывают свое мнение, и это хорошо.

Мы очень старательно слушали русские группы, причем по возможности старались находить совсем неизвестные, молодые и начинающие. Мне кажется, что такие группы, как «Дети Пикассо» или «Я и друг мой грузовик», довольно сильно раскрутились благодаря нам — во всяком случае, мы их прославляли изо всех сил. И наоборот — насколько это возможно, старались не писать о группах, о которых тогда писали все. А если писали, то как-то необычно: ездили на какие-то большие гастроли с «Ногу свело!», в Ригу в студию к Brainstorm — то есть какие-то вещи делали такие внутренние, которые на тот момент в России мало кто вообще делал. Не просто встретиться и задать вопросы про альбом и разойтись, а именно просуществовать какое-то время в мире музыканта.

Многие поклонники Земфиры писали спасибо, потому что такого живого интервью с ней они не читали никогда и нигде. Поэтому я считаю, в этом и заслуга NME в принципе: на то он и NME, чтобы показывать все каким оно есть. Читателям это и нужно. С возрастом я понимаю, что мы тоже иногда перегибали палку и надо было иногда вести себя помягче, потому что есть какие-то артистические потребности у разных музыкантов. Но на тот момент нам хотелось отрываться, быть злыми и требовать того, что требует английский NME, и чувствовать себя с ними заодно.

Сейчас смешно относиться к бумажным журналам просто строго, потом что информация есть везде. А бумажный журнал сейчас должен быть игрушкой, сейчас нужно просто веселиться, я считаю. Появись NME сейчас первый раз, он бы, я думаю, выжил — ну, может быть, прожил бы подольше во всяком случае. В Англии NME уже не так громок и переживает не лучшие времена, потому что они там хотя бы в силу возраста журнала уже наигрались. А мы, получается, на пятьдесят лет отстали от жизни — зато можно отрываться сейчас. Сейчас, когда есть такая возможность, я бы повеселилась, пожалуй.

После NME я занималась, во-первых, переводами — в частности, перевела роман Ника Кейва «Смерть Банни Манро». Я очень давно хотела заниматься книгами, и мне очень помог Илья Кормильцев, с которым я как раз познакомилась через NME. Работала в некоторых журналах, в частности, в Total Film главным редактором, сейчас работаю в журнале «За рубежом», а еще организовала детский книжный клуб».

Аня Дородейко

корреспондент NME Russia (2001–2003)

Мне было 16 лет, я закончила школу, поступила в университет на экономический и не знала, чем заняться летом. Искала какую-то работу в интернете и подумала, что, наверное, я умею писать. Нашла странное объявление на каком-то сайте типа job.ru про то, что совершенно новому журналу про музыку требуются совершенно новые авторы. Ответила. Связалась с Ирой Филипповой. Написала какой-то фичер про Ричарда Эшкрофта с биографическими пассажами, какими-то кусками из интервью… Ира с Русланом стали всячески меня подбадривать, говорили, что им нравится, как я пишу, и было бы классно, если бы мы продолжали. Так и началось. Я думала, что журнал для меня будет просто на лето, но потом стала совмещать — писала ночами, одновременно готовилась к контрольным и так далее. До NME я писала только сочинения в школе и на вступительных экзаменах. А, и еще письма в журнал «ОМ». Они их даже печатали. В одном номере мое письмо разбили на пять секций и опубликовали как пять разных.

Для многих людей университет становится местом, которое формируют качества человека. Для меня таким местом стал журнал. Из-за приключений, в которые мы пускались, из-за возможностей, которые открывались, из-за интересной работы, которую мы сами себе выдумывали. Мы хотели сделать журнал очень живым и настоящим; хотели писать так, как мы по-настоящему думаем. У нас даже не было представления о том, что что-то нельзя делать, потому что это кому-то не понравится и тебе не дадут билетов на концерты. По крайней мере у меня не было. Я была очень наивна и писала так, как писала, в этом не было никакой специальной концепции.

Были моменты, когда мне, скажем, давали три диска, и я сидела за компьютером часа четыре, совершенно не зная, о чем писать, с какой-то пеленой между глазами и экраном, не представляя, с чего начать и о чем это вообще будет. Были, конечно, рецензии, которые получались не только с моей точки зрения плохо, а вообще совсем плохо. Например, один раз мне дали написать рецензию на диск группы Sum 41. Через четыре часа перед монитором я почему-то начала проводить какие-то параллели с 1941 годом — это было, что называется, completely inappropriate. В результате закончила эту рецензию и зачем-то послала ее в редакцию. Редактор вызвал меня обеспокоенный и спросил, считаю ли я, что это смешно, и что вообще со мной и с моей головой. Это не опубликовали, к счастью.

Интервью с Борисом Гребенщиковым я запомню навсегда. Жалко, что в его грандиозном присутствии все мои вопросы показались лишенными смысла и практически стерлись у меня из головы, а его ответы были коротки и без намека на желание развить этот странный разговор. С тех пор каждый раз, когда я хочу себя за что-нибудь морально наказать, я вспоминаю острое унижение от того интервью, и срабатывает прекрасно.
 Но счастливых моментов было тоже столько, что не пересчитать. Например, телефонное интервью с Гэзом из Supergrass — я даже не помню, что он рассказывал, но мне потом целый день хотелось прыгать в высоту. Еще мы несколько раз ездили в студии к музыкантам — изучать процесс записи альбома и задавать вопросы про фанаток и наркотики в неформальной обстановке. Как выяснилось, в наши дни мало кто предпринимает попытки воссоздать тот легкомысленный образ жизни из 1970-х, который определяют как рок-н-ролльный, но некоторые это все-таки делают. Например, у группы The Cooper Temple Clause в студии были, кажется, целых две бутылки «Джека Дэниелса» в комнате отдыха, в художественном окружении разного мусора.

Я закончила-таки свой университет и уехала в Англию, где стала работать на BBC. Я решила научиться радио, делала всякие сюжеты, у меня была своя программа. Про музыку рассказывала в том числе. Была программа «Эксперты с улицы» — моим любимым занятием в ней было делать трех-четырехминутный сюжет про совершенно новую группу, про которую мало кто в России слышал. Я ее находила, брала интервью, смешивала его с музыкой. Еще я раз в месяц пишу колонки в журнал «За рубежом» о разных британских вещах — околокультурых, околополитических, околосоциальных, — то есть про самые горячие темы, которые здесь обсуждаются.

Музыка — это одна из тем, про которые интересно писать, но таких тем очень много. Мне не хочется на ней зацикливаться, хотя то, что со мной произошло в самом начале — в моей юности, — было очень классно и интересно. Меня часто обвиняли в том, что я непрофессиональный человек и что у меня недостаточно каких-то познаний в музыке или истории журналистики. Что правда, наверное, потому что все, что я почерпнула, я почерпнула сама из интернета или из MTV английского и из каких-то журналов. Но на более серьезный, более умный, что ли, уровень музыкальной журналистики мне не очень интересно переходить. Мне сейчас интереснее писать на более широкий спектр тем. Сейчас столько людей прекрасно и захватывающе пишут в блогах, соцсетях и интернет-изданиях про новую интересную музыку, которую они откапывают, — не думаю, что меня их талантливой компании не хватает.

Нас обвиняли в том, что мы недостаточно много внимания уделяем какому-то серьезному анализу и можем с большой легкостью отфутболить альбом музыканта, который потратил много времени и сил на то, чтобы его создать. Мы могли использовать какие-то детские слова типа «дерьмишко». Но нашей целью не было стать серьезным аналитическим изданием — нашей целью было повеселиться и рассказать людям про интересные группы не только с точки зрения их музыки, но и с точки зрения того, какие они персонажи».

Влад Буханцев

корреспондент NME Russia (2002–2003)

Регулярно писать для NME я начал в начале 2002-го, мне было 19 лет. Год был странный — меня отчислили за неуспеваемость с факультета журналистики МГИМО, я бегал от армии, подсел на Radiohead, но встречался с девушкой, которая была фанаткой Михаила Круга. Да еще работал в газете «Аргументы и факты» начальником отдела доставки. Так меня называли, чтобы не обижать словом «курьер». В сентябре 2001-го я побывал на концерте Muse, который одновременно был презентацией русской версии журнала, и решил, что мне хотелось бы там работать — хотя до этого музыкальной журналистики в моих планах не было. Я собрал в кулак всю свою наглость, написал и отправил в редакцию статью про Radiohead с пометкой «Срочно в номер!». Статья была откровенным говном, в номер ее, разумеется, никто не поставил. Но что-то там понравилось Руслану, и он пригласил меня в редакцию, где дал мне два диска для рецензий. Первый был Outkast, второй не помню, но тоже что-то хип-хоп-направления про «лизни мою конфетку». Я написал, отправил в редакцию, приехал на разбор — и 40 минут слушал Руслана, из слов которого следовало, что в журналистике мне делать нечего. Причем в любой. В принципе, я был готов прощаться, но Руслан дал мне шанс переписать рецензии. Обе появились в следующем номере. С этого все и началось.

Руслан и Ира заставляли меня переписывать тексты, которые, как мне лично казалось, написать лучше уже невозможно. Рекорд — рецензия на диск Papa Roach. Ее я переписывал пять раз. И потом еще шестой, потому что пятая версия не сохранилась — вырубилось электричество в здании. За эту школу Ире и Руслану я очень благодарен. У нас вообще была очень крутая команда, каждый автор, каждый сотрудник редакции был личностью. К примеру, Илья Викторов, отвечавший за внешний вид журнала, сейчас кумир мифического бложика leprosorium.ru с ником diliago. А еще были литредактор Илья Борисенко, Леся Нестерова, Аня Дородейко… Без каждого из них того NME не было бы. Мы приезжали на работу часам к пяти вечера — и разъезжались за полночь. Иногда ходили смотреть кино «про любовь» — так мы называли 453-й канал на нашем офисном телевизоре, который показывал порно. Собственно, этот канал был первым, что мне показал охранник Володя в мой первый день в офисе. Но особенно мы любили читать вслух письма наших читателей, которые называли нас дебилами, потому что Честер Беннингтон очень красивый, а мы, суки, этого не видим и нам никогда не понять… И так далее.

Мне лично всегда больше удавались интервью. Я почти ничего не редактировал, как звучало в диктофоне, так и расшифровывал. Самое мое любимое интервью — с «Кирпичами», его я превратил в пьесу в трех частях с прологом и эпилогом. Хороший материал получился из встречи с Глебом Самойловым — но в основном потому, что Глеб приехал на встречу в практически невменяемом состоянии, нужно было просто записывать. Ну и «Запрещенные барабанщики» запомнились. Семь очень мрачных сорокалетних ростовских мужиков сели вокруг одинокого двадцатилетнего меня — и я забыл, зачем приехал. Таким же интервью и получилось. Никаким. Еще из яркого — в конце 2002-го меня на день отправили в Минск в составе турне-группы Найка Борзова. Он как раз выпустил «Занозу». Материал о поездке в итоге вышел так себе, но я помню, что на меня всю дорогу косились и сам Найк и вся его команда. Я им явно мешал. Непосредственно перед концертом в минском клубе ребята не выдержали, достали плюшку и начали готовиться к выступлению. А Найк посмотрел на меня и сказал: «Если ты об этом напишешь, я тебя найду». Я испуганно кивнул, про себя отметив, что теперь точно напишу. Но после концерта, уже в поезде, Борзов дал мне очень хорошее интервью, и я в качестве благодарности пошел на внутренний компромисс. В материал пошла сама фраза про «найду», а с чем она была связана, я не стал упоминать.

Издателям казалось, что если мы начнем ставить на обложку «ДДТ» и делать материалы исключительно о «Сплине» и Чичериной, то NME сразу начнут сносить с лотков восторженные читатели и деньги польются рекой. А нам хотелось писать об Interpol, Yeah Yeah Yeahs, The Hives и The Polyphonic Spree. О «ДДТ» и без нас хватало кому писать, например Play. И они точно не купались в золоте, я знаю, я там позже работал. Но на редакционную политику издатели пытались влиять и это, конечно, нам не нравилось. Закончилось тем, чем закончилось.

Особое отношение к NME была вызвано тем, что для нас не было авторитетов. Если мы считали, что альбом или концерт — говно, мы так и писали. Говно. И если автору альбома это не нравилось и он говорил, что больше с нами дела не имеет, — то и хрен с тобой, автор. Звезды любят чувствовать себя звездами, им нравится подобострастное отношение. А нам было все равно. Мы задавали любые вопросы и если человек отвечал — «да вы ох…ели такое спрашивать», мы эту фразу честно писали в итоговом тексте. Читателям это нравилось. Правда, ровно до тех пор, пока мы не проезжались тем же способом по их кумирам. А сами кумиры, если они обладали хоть какой-то самоиронией, как, например, Александр Ф.Скляр или Макс Покровский, с удовольствием принимали правила игры и участвовали в ней. Александр Лаэртский вообще троллил меня все 40 минут, что мы с ним беседовали, и это было очень весело. Но таких было немного. Большинство страшно обижались и либо дули губки, как Чичерина, либо, как тот же «Наив», писали про нас матерные песни. Чем, к слову, сделали нам такой пиар, за организацию которого сегодня в хороших конторах придется огромное количество бабла отдать».