The xx о скромности, славе, слезах, толстяках, печали и Queens of the Stone Age

— Вы стали совсем большие — играете уже чуть ли не на стадионах. При этом со стороны кажется, что люди вы очень тихие и скромные. Вы уже привыкли к тому, что ваша музыка приобрела такой размах?

— Нет-нет, какое там — привыкли. Я до сих пор боюсь до колик выходить на большую сцену. Когда какой-нибудь театр — это еще ладно. Но мы вот недавно играли на Coachella, там перед сценой стояли 15 тысяч человек — я ужасно нервничал. Мне кажется, я никогда не буду воспринимать такую ситуацию как нормальную.

— Ну и как вы тогда с нервами справляетесь?

— Да черт его знает. Понимаете... Роми и Джейми (Роми Мэдли-Крофт и Джейми Смит, двое других участников The xx. — Прим. ред.) — мои лучшие друзья с детства. Как-то справляемся вместе. Утешаем друг друга. Это сопливо звучит, наверное, но это так. Совершенно не представляю себе, чтобы я делал что-то подобное в одиночку.

— Я был на нескольких ваших концертах, и меня поразила их театральность. Свет, позы, мизансцены — все как-то очень тонко и точно выстроено.

— Мы только недавно начали про это думать, на самом деле. Откровенно говоря, довольно долго даже в зал посмотреть не решались. Мы же начали играть живьем, когда нам было по шестнадцать, — детьми, в сущности. Сперва я на всех концертах просто стоял как столб, пялился на свои ботинки и дико паниковал. Со временем стало попроще, мы научились кое-как получать удовольствие. Не прятать характеры, а, наоборот, как-то обыгрывать их свойства. Ну то есть еще не совсем научились, но учимся.

— Но вы ведь хотели стать популярными, когда все это затевали, разве нет?

— Нет, совсем наоборот. Мы были самой неамбициозной группой в мире. Когда сочиняли первые песни, даже не имели в виду их кому-то играть, на самом деле. Это было просто продолжение нашей дружбы, очень внутренняя вещь. А теперь вот что получилось. Но я не жалуюсь. Это большая честь, что нас слушает такое количество людей, но на повседневной жизни все это, к счастью, никак не сказывается. Когда я приезжаю домой, никто не пытается залезть в мою кровать, я свободно хожу по улицам, узнают меня редко. И это прекрасно! Мы же живем в хорошие времена: сегодня люди могут любить The xx — и не иметь никакого представления о том, как мы выглядим. Они в хорошем смысле не заинтересованы в нас как в людях — им хватает нашей музыки.

— Получается, вы хотели делать поп-музыку, но не хотели известности?

— Мы любили поп-музыку, это правда. И, наверное, пытались играть поп-музыку. Другой вопрос, что получилось совсем по-другому, чем нам это представлялось. (Смеется.) Но, понимаете, я люблю поп-музыку не за глянец, не за светскую хронику. Поп для меня — прежде всего идея. Я нахожу по-настоящему большие, универсальные поп-хиты очень интригующими. Но мы не стремимся в точности их воспроизвести. Вы же сами видите — мы не выходим на сцену и не включаем оглушительный танцевальный бит.

— То есть то, что про вас ничего толком не понятно как про людей, — это принцип?

— Да. Отчасти потому что, на мой взгляд, есть что-то очень неестественное в том, как люди сегодня нарочито выставляют себя напоказ. Если я захочу узнать что угодно примерно про любого мало-мальски известного человека — как звали его мать, какой породы был его первый кот, — достаточно вбить запрос в «Гугл», и все найдется. По-моему, это полное безумие. Не понимаю, почему я должен о себе столько рассказывать. Мне кажется, это просто неорганично. А, с другой стороны, тех музыкантов, которых я по-настоящему люблю, я не то чтобы уж очень хорошо знаю. Это-то и есть самое интересное — когда ты сам придумываешь что-то про свои любимые группы. Я вот сейчас, кстати, заканчиваю биографию Трейси Торн из Everything but the Girl — и она имеет прямое отношение к нашему разговору. Там главный сюжет — ее борьба с самой собой: как, будучи поп-звездой, в то же время ею не быть? Мне это очень близко.

— Меня еще всегда вот что интриговало: вы имели в виду — играть поп-музыку, но с помощью, в общем, вполне рокового набора инструментов; изначально у вас даже был классический состав из четырех человек.

— А мы нисколько не отрицаем рок-музыку. Да, когда мне было 16, я слушал много R’n’B — причем совсем попсового и коммерческого. Но в то же время мечтал о том, что, когда вырасту, буду как Джош Омм. Я обожал Queens of the Stone Age, Роми много слушала The Distillers — в общем, более жесткие звуки тоже на нас влияли.

— Теперь вы сами влияете на других — мода что на новый R’n’B, что на новую интимность началась именно с вас. Вы чувствуете какую-то ответственность?

— Ой, нет, ответственности не хотелось бы. Я только приветствую любое возрождение R’n’B, но, черт, все-таки очень сложно отлепить себя от того, что делаешь, — и узнать свои черты в ком-то другом. Если то, что вы говорите, правда, я более чем польщен. Знаете, Джеймс Блейк нам сказал однажды, что мы открыли для него дверь: он делал электронную музыку, но очень негромкую, — и, после того как появились мы, его тоже стали лучше слышать. Я был совершенно потрясен, когда это услышал. Это ужасно здорово.

— Ваша музыка очень завязана на пространстве: его в ваших песнях очень много, тишина в них так же важна, как собственно звуки. Откуда взялся такой подход?

— В самом начале это получилось просто-напросто по счастливой случайности. Вот, скажем, «VCR» — действительно очень простая песня. Знаете — почему? Когда мы ее написали, мы еще и играть-то толком не умели. То есть умели только то, что вы, собственно, слышите в песне. Сложнее мы не смогли бы сделать тогда, даже если бы захотели. Да и потом, у нас же у обоих тихие голоса, в большом звуке они бы просто потерялись. Да и в конце концов, это просто логичное отражение того, кто мы есть. Если бы пытались делать что-то громкое и агрессивное — просто соврали бы, нам бы никто не поверил. Но вначале все получилось совершенно невынужденно. Потом мы уже поняли, что наши песни лучше работают в такой разреженной среде, и начали про это специально думать.

— То есть второй альбом вы специально сделали еще более минималистичным?

— В общем, да. Мы писали песню, в которой было куда больше звуков и аккордов, а потом слушали ее и задавали себе вопрос — она правда не может существовать без этого элемента? Есть ли причина, по которой этот звук здесь находится? Когда не могли ответить «да» — мы просто его вырезали. Как бы раздевали свои песни — так, чтобы все получилось максимально интимно. Вообще я знаю, что многие музыканты пишут песню, а потом что-то туда добавляют. Это не про нас. Мы только убираем лишнее.

— Вы играете концерты во всем черном, ваша музыка тоже, как правило, довольно медленная и печальная. Вам так важно быть серьезными?

— Музыка нам точно нравится преимущественно серьезная. Но сами-то мы не то что какие-то угрюмые буки. Не то что мы, закончив концерт, тихо сидим в углу и молчим. Люди вообще часто думают, что мы плачем после концертов! (Смеется.) Нет, конечно, ничего подобного. Я люблю и веселые песни — в конце концов, я фанат поп-хитов. Но я же пишу о любви, и... Понимаете, если я абсолютно счастлив и пытаюсь что-то сочинить, получается, что я не работаю над песней, а просто продолжаю балдеть. Когда я одинок, выходит куда четче и точнее. Но это не значит, что мы постоянно в депрессии. Это вопрос подхода, выбора момента. Грустно-то всем бывает каждый день.

— А почему вы, собственно, пишете песни только о любви? Другие темы вам кажутся неважными?

— Знаете, я восхищаюсь некоторыми музыкантами, которые делают в песнях политические заявления, но The xx совсем не про это. Все, что я хочу дать людям, — некий способ вырваться из реальности. Лучшее, что есть в музыке, — эскапизм. И, по-моему, песни о любви для этого подходят идеально. У нас в текстах нет ни названий городов или мест, ни местоимений типа «он» или «она» — потому что мы хотим, чтобы наша музыка была универсальной. Чтобы с ней мог самоидентифицироваться кто угодно.

— То есть, скажем, та же политика вас не интересует?

— Не буду подробно отвечать на этот вопрос — потому что поклялся себе не проповедовать. Я не хочу ни на кого влиять в плане мнений и взглядов. Я знаю, что люди часто слепо следуют за своими кумирами, — и я хотел бы, чтобы с The xx такой фокус не проходил. Каждый должен сам вырабатывать свое мнение и принимать решения. Вот и все.

— Ваши песни где только не используют. И в кино, и в рекламе, и на телевидении, и Рианна вас семплировала, и Шакира перепевала… Вы как-то это контролируете?

— На определенном уровне — да. Ну то есть когда дело касается кино или рекламы — да, более чем. И мы, кстати, очень вредничаем именно в смысле рекламы, не так уж часто соглашаемся. Но вот когда нашу музыку используют на телевидении, про это нас никто не спрашивает. Я недавно сидел дома, включил телик и увидел там какую-то совершенно ужасную программу про толстяков и похудание. И вдруг в ней заиграла «Intro». Ну что — порыдал немножко. (Смеется.) Как видите, иногда мы все-таки плачем.

The xx выступят в московском Crocus City Hall во вторник, 23 июля, в 20.00