Нойз МС, Вася Обломов, Евгений Горбунов и другие обсуждают, почему молодые русские группы не поют о политике

Действующие лица

 

ГОРБАЧЕВ: В ходе процесса над Pussy Riot зарубежные музыканты высказывались по этому поводу куда активнее и ярче, чем местные, хотя казалось бы. Мне представляется, что это часть большой проблемы. Троицкий в своей недавней колонке объяснял эту ситуацию страхом потерять клиентов на корпоративах — но даже если принять эту гипотезу, с молодыми группами она не работает. Но и молодые группы не спешат высказываться ни про Pussy Riot, ни про что-либо еще. Политика в последние месяцы стала, простите, модной темой — но все равно музыканты ее не трогают и даже открыто чураются. И это притом, что в западном шоу-бизнесе какие-то высказывания на политические темы, выступления в защиту чьих-то прав — важная часть идентичности почти любой поп-звезды.

БРОД: На Западе музыкантам не нужно бороться за право высказывать свою политическую позицию. Это право им дано с рождения, за него уже поборолись их деды десять тысяч лет назад. Мадонна может поддерживать Pussy Riot, и ей за это ничего не будет. А нам нужно обязательно превращаться в революционеров, чтобы отстоять свое право что-то высказать. И тут возникает дилемма: а нужно ли это молодому музыканту? Я, может, и хотел бы высказать свою позицию на этот счет, но я знаю, какая у нас ситуация, и у меня есть определенные опасения, что это может пойти не столько в плюс, сколько в минус.

АЛЕКСЕЕВ: Многим молодым музыкантам просто западло делать политические заявления. Я по себе могу сказать: когда ты что-то такое говоришь, огромное количество людей тут же обвиняют тебя в том, что ты это делаешь для поднятия своей популярности, и вообще, ты, козел последний, молчал бы в тряпку и пел себе свои песни непонятные. Это, к сожалению, особенность русского менталитета. Когда в 2010 году появилась песня «Мерседес S666», у нашей группы уже была внушительная аудитория, мы постоянно ездили на гастроли, у нас был один альбом, мы готовили второй... И вдруг на несколько месяцев я стал чуваком, который спел про «Мерседес». Мне это совершенно не нравилось. Все эти очереди журналистов, которые задавали один и тот же вопрос, на который заранее знали ответ, меня неприятно шокировали и максимально утомляли. Я думаю, одна из причин, по которой музыканты порой не делают социальных заявлений, в этом. Многим не хочется стать «чуваками, которые спели про Pussy Riot».

 

 

БРОД: Я лично скорее высказался бы в поддержку попавших в беду людей типа Ильи Фарбера. А меня заставляют высказываться в поддержку Pussy Riot. Дескать, поддержите музыкантов. Я думаю, когда в тюрьму незаконно действительно попадет музыкант, наверное, все сидящие здесь выступят. Если Муджуса, например, посадят, все придут к Хамовническому суду с плакатами.

ОБЛОМОВ: А по-моему, если человека посадили в тюрьму несправедливо, нет разницы — музыкант он или ассенизатор. И насколько я знаю, все, кто высказывался, высказывались против решения суда. То есть попросту за справедливость. Они не поддерживали танцы в храме и эту идиотскую акцию, всех просто возмутила несопоставимость содеянного и наказания.

СПЕРАНСКИЙ: Почему? Я поддерживаю акцию. Если вы выступаете за освобождение Pussy Riot, первым делом надо понять, что они хотели сообщить. А они об этом много говорили. И стояли на своем до конца. И мне кажется, что есть определенное лицемерие в том, чтобы их жалеть: ох, бедные девочки, как их судили несправедливо. То есть вы сохраняете нейтралитет, но в то же время прибавляете себе каких-то очков. Вы имеете право выступать за освобождение Pussy Riot, если вы поддерживаете акцию.

 

 

ОБЛОМОВ: Да даже Пол Маккартни не поддержал саму акцию. И ни один западный музыкант. И вообще — почему вы выделяете музыкантов в какую-то отдельную касту людей? Наше общество в целом наплевательски относится к самому себе. У нас каждый человек считает, что от него ничего не зависит. В том числе и музыканты. Что вы хотите от людей, которые сидят пьют кофе в «Старбаксе» и думают, что они в Лондоне и вне политики? Ну вот возьмут они завтра гитару, запоют на английском, вы что, у них тоже спросите — почему вы вне российской политики? Это просто такой тип поведения.

ЗОРКИЙ: Мне кажется, для молодых музыкантов, которые еще не набрали некий уровень популярности, тут есть еще один фактор — это опасение потерять свою аудиторию. Потому что не очень понятно, что это за аудитория, чего она хочет? Ты просто не являешься выразителем ее интересов.

БРОД: Скорее уж опасение потерять какие-то потенциальные коннекты. Аудитория-то вряд ли от тебя отвернется, а вот какие-то сильные мира сего — могут.

ЗОРКИЙ: Вот если мы говорим про Ваню, то у него есть чуть большая свобода — понятно, что такое аудитория Noize MC, чего она хочет, о чем думает; она осязаема. А если мы говорим про молодых музыкантов, к которым на концерт приходит 300 человек, то это очень разношерстная аудитория.

 

 

 

ГОРБАЧЕВ: По-моему, про аудиторию группы NRKTK куда лучше понятно, чем про аудиторию Вани — просто исходя из количества.

ГОРБУНОВ: Да нифига непонятно, на самом деле. Ты заходишь на какой-нибудь Look Аt Me, видишь комментарии и думаешь — это что? Это называется либеральная аудитория?! Да это какие-то нацисты маленькие! (Смеется.)

АЛЕКСЕЕВ: Я это испытал несколько раньше, когда вышел клип «Пушкинский рэп». Я думал, что это благая затея; конечно, всем и так все понятно, но если есть возможность лишний раз высказаться в интересной форме — почему нет? И каково же было мое удивление, когда оказалось, что для значительной части моей аудитории это было каким-то предательством. И что много наших слушателей являются ксенофобами. Для них это был повод от нас отвернуться, ну и замечательно — я не хотел бы играть для людей с подобными взглядами и не обломаюсь, если они перестанут ходить на наши концерты. Но что касается ситуации с Pussy Riot... Людям в нашей стране эта ситуация представляется более сложной, чем зарубежным артистам, по вполне понятным причинам. Потому что человек, которого задело это выступление в храме, это, возможно, твоя бабушка.

ГОРБУНОВ: Не знаю, мне нравится, когда бабки в ах…е.

АЛЕКСЕЕВ: В любом случае для меня это не аргумент, потому что произошедшее — вопиющий юридический нонсенс, и я готов против этого высказываться. Но сейчас людей пытаются разделить очень жестко: ты либо за Pussy Riot, либо против. Я вижу явные попытки со стороны СМИ так это подать. Чтобы для этих бабок, которые в ах…е, любая оппозиционная движуха и неприятие существующего режима строго ассоциировались с беспределом в святом месте. А для молодежи, наоборот, все православные стали врагами, с которыми не о чем разговаривать.

 

 

ГОРБУНОВ: В этой ситуации не получается плакатных заявлений, потому что все знают, что поступок оголтелый и не очень красиво сделанный. Но он классный — классный тем, что видно, как из всех срочно полезло говно и какие все м…даки кругом. Хотя мы и так это знали. А то, что приговор несправедливый... Ну да — но какой тут плакат получится? Типа девки, конечно, дурные, но приговор несправедливый — ну что это за заявление? Конечно, лучше сказать — свободу! Они все правильно сделали!

ЗОРКИЙ: Мне кажется, в том, что мы обсуждаем, есть более общая вещь. Российская музыка с конца 90-х и далее в принципе очень мало рефлексировала на тему того, кто мы, как мы живем здесь, что происходит с нами. Это много с чем связано. Ну, в частности, очень хотелось подражать западным артистам, которых стало много в зоне доступа. И получилось, что форма была важна, а содержание — не так важно. И сама эта форма, которую музыканты на себя примеряют, не предполагает никакого высказывания на эту тему. Я и о себе говорю. У меня есть вопрос — в какой форме я могу сказать, каким может быть мой плакат? Я не знаю. Я с трудом представляю, как в той форме, в которой существует группа Pompeya, поющая на английском языке, можно об этом высказаться. Или вот не в формате Васи Обломова, а в формате вашей же группы «Чебоза».

ОБЛОМОВ: А никто не заставляет высказываться в песне. Достаточно написать твит.

ЗОРКИЙ: При этом, если говорить про Запад, понятно, что там есть работающая политическая модель. Есть страна, есть избиратели, которые голосуют и что-то понимают в политике. У нас у большей части общества есть ощущение, что вся политика делается узким кругом. И у музыкантов, которые чуть выше продвигаются по карьерной лестнице, начинают тусоваться с олигархами и губернаторами, возникает чувство близости к власти. А тогда зачем делать публичные заявления, если от людей ничего не зависит? Мне кажется, не существует прямой зависимости: если ты выскажешься оппозиционно, тебя не позовут на корпоратив. У людей, которые достигли определенного уровня популярности, возникает скорее такое легкое неудобство. Ты приезжаешь в «Газпром» или еще к кому, а там 200 сенаторов, и они тебе говорят: «Ну Сереж, ну е-мое!»

ОБЛОМОВ: Да они все всё понимают! Ко мне однажды пришел на концерт глава одного края, член «Единой России» и так далее, нажрался и начал предлагать дуэт за деньги. Мол, знаешь, говорит, так мне все это надоело... Действующий губернатор!

АЛЕКСЕЕВ: У меня был один прецедент, когда какие-то такие вещи влияли на концертную деятельность. Сразу после того как я вышел из тюрьмы в Волгограде, у нас отменилось два или три выступления. В Коломне местная милиция пришла к организаторам и сказала, что концерт проводить не нужно. И еще мы должны были быть хедлайнерами на опен-эйре в Чебоксарах, и, когда мы уже были на вокзале с инструментами, нам сказали, что мы можем больше не приезжать. Больше таких случаев не было ни разу.

СПЕРАНСКИЙ: У нас тоже недавно была смешная история такого рода. Мы выступали на веганском фестивале в Саду имени Баумана. Там вообще не было ментов — но сразу после первой песни, где у нас фигурирует Владимир Путин, они стремительно начали появляться. Их стало больше, чем публики. И после третьей песни они нас со сцены убрали, сказав, что мы материмся в общественном месте. Что было правдой. Но человек, который руководил нашим задержанием, все время говорил, что мы не имеем права петь про Путина.

 

 

ОБЛОМОВ: Ну хоть честно сказал.

ГОРБАЧЕВ: Мне вот еще кажется, что в молодой российской музыке — да и не только в музыке, наверное, — есть какая-то боязнь прямого высказывания. Кажется, что это плоско, пошло, некрасиво. Все боятся Шевчука. Вот у группы NRKTK, например, есть дико антиклерикальная песня «Аллилуйя», буквально про то, что сейчас происходит, — но как раз сейчас вы ее и не играете.

ГОРБУНОВ: Да она тупая просто! (Смеется.) И вообще она не про что-то конкретное, а про потребительское отношение к вещам, к которым так относиться не надо.

 

 

АЛЕКСЕЕВ: Мне кажется, тут проблема глубже. У нас же диссиденты, барды, поэты-шестидесятники, русский рок — все эти люди долгое время вынуждены были говорить эзоповым языком, маскировать свою мысль, чтобы окончательно не надавали по шапке. И у людей, воспитанных на русскоязычной культуре, в итоге возникает стереотип, что говорить иносказаниями и метафорами — это нормально, а говорить прямо — глупо и пошло.

БРОД: Ну я лично не вижу трибуны, с которой я в качестве артиста, а не гражданина, мог бы что-то дельное высказать. Как гражданин я написал у себя в фейсбуке: приговор — позор. У меня тысяча френдов, они поставили пять лайков, и все. А как артист — где? Я должен начать рассказывать про Pussy Riot на презентации новой машины BMW? Или в каком-нибудь хипстерском ресторане, куда люди реально пришли отдохнуть? То есть группа создала вокруг себя такой ореол, что это получается просто неуместно.

ГОРБУНОВ: Кроме политики и социальной движухи есть гораздо более важные вещи, про которые музыка в принципе. Необязательно быть остросоциальным, чтобы быть хорошим музыкантом.

АЛЕКСЕЕВ: Мы вот выступали на втором «Марше миллионов», и я не могу сказать, что у меня остались позитивные впечатления от того, что звучало со сцены и как люди себя на ней вели. Я среди этих людей не вижу тех, с кем хотелось бы ассоциироваться.

ГОРБУНОВ: Некому доверять. У нас какой-то свой класс — музыкантов, творческих чуваков, — и мы никого не можем поддерживать, потому что прекрасно знаем, что с людьми, которые хотят власти или находятся в ней, по умолчанию что-то не так.

 

 

 

ГОРБАЧЕВ: И еще политика у нас совершенно не воспринимается как область, в которой есть фан, драйв. Очевидно, что это не везде так, потому что альбом Green Day «American Idiot» — это не только политическое заявление против президента Буша, это еще и чистое веселье. У нас такой энергетики в этом поле нет.

ЗОРКИЙ: Так потому что столько говна, что непонятно, за что браться. Оно превращается в фон, ты перестаешь его воспринимать. Вот если ты живешь в Америке — ты классный, у тебя все работает, и вдруг что-нибудь на…бывается: вау! Напишем про это альбом. А здесь есть ощущение, что скоро на…бнется все, и это безумное мутное болото, в котором нет права, и нет людей, за которыми пойдут.

ОБЛОМОВ: Наступила эпоха менеджеров. Основная логика сводится к тому, что лучше ничего не делать, чем сделать и пожалеть. И музыканты в том числе разделяют эту точку зрения. Пресловутая стабильность у них заключается только в том, что завтра будет то же, что вчера. И не дай бог что-нибудь изменится.

СПЕРАНСКИЙ: Послушайте, но есть ведь куча музыкантов, которые говорят о политике. Просто это далекий от нас всех пласт. Это так называемый правый рэп. Это Миша Маваши, который собирает тысячи человек на концертах, и другие, которым зигуют в клубах. Эти люди не стремаются со сцены заявлять свою политическую позицию, они собирают публику. И нужно им что-то противопоставить, потому что рано или поздно эти люди придут сюда, будут здесь зиговать и все разнесут. Мне кажется, нельзя разделять политику и какую-то частную жизнь, политику и «более важные вещи». Все более важные вещи — это и есть политика. Любовь – это политика. А если ты это разделяешь, рано или поздно придет Миша Маваши и объяснит тебе, что к чему.

 

 

АЛЕКСЕЕВ: Да, правый рэп набирает обороты стремительно. Получается, что у нас все, кто по политическим вопросам высказываются, — это в первую очередь правые. Самое обломное и страшное, что там появляются вещи, круто сделанные. «Проект Увечье», например. На меня веет холодом от этих записей, я очень расстроен, что это вообще существует.

ОБЛОМОВ: Дело в том, что единственная национальная идея, которая может прижиться в голове у среднестатистического россиянина, — это «Россия для русских». Ее, к несчастью, не надо объяснять, ее в состоянии понять любой придурок. И, как это ни страшно, скорее всего, этим все и кончится. Потому что власть в России никогда не менялась мирным путем. Нынешние митинги — это 1905 год. А ждет нас новый 1917-й, когда придет Миша Маваши, и на митинги будут ходить не добрые хипстеры, а пацаны с дубинами, с которыми уже общаться не о чем.

ГОРБАЧЕВ: Вы 15 минут назад говорили, что хипстеры сидят в «Старбаксе» и не ходят на митинги.

ОБЛОМОВ: Конечно, большинство все-таки не ходят. Максимум, что они делают, — это борются с режимом тем, что ставят 5 лайков и делают 10 перепостов. Даже московские сто тысяч мирно митингующих — это небольшой процент от всех жителей. Большинство все равно пассивно смотрит на происходящее по телевизору.

ЗОРКИЙ: Эта ситуация сильно изменилась за последние пару лет.

АЛЕКСЕЕВ: Да, я не верил в то, что возможны настолько крупномасштабные акции протеста.

 

 

 

ГОРБАЧЕВ: В том-то и дело — в это все так или иначе вовлечены, все обсуждают. И когда ты сначала видишь людей на митинге, а потом их же — на концерте Pompeya, на котором вся эта политическая реальность как будто не существует... Ну не знаю, у меня возникает диссонанс.

ЗОРКИЙ: Почему? Приходя на концерт Radiohead, ты же не рассчитываешь...

ГОРБАЧЕВ: Radiohead поют песни «2+2=5» и «You and Whose Army», как минимум. На концерте Radiohead на сцене висит тибетский флаг, например.

ЗОРКИЙ: Это другое. Это про вовлеченность в принципе в какую-то социальную жизнь.

ОБЛОМОВ: Мне вот не нравится на концертах U2, когда Боно начинает впаривать свои правозащитные телеги. А это уже превратилось в обязательную часть концерта.

ЗОРКИЙ: Если ты не чувствуешь внутренней свободы, ты вообще не хочешь, чтобы тебя кто-то лечил. У меня самого такое ощущение от Шевчука возникает часто или от того же Боно. «Ну что ты такое говоришь?! Ну банальные же вещи».

АЛЕКСЕЕВ: Помните, с чего начинаются «Симпсоны в кино»? «Привет, мы группа Green Day, сегодня мы играем здесь для вас 3 часа абсолютно бесплатно, а теперь мы бы хотели 10 минут поговорить о проблемах окружающей среды...» — «Заткнись!» И люди начинают говном кидаться.

 

ОБЛОМОВ: Когда Боно на концерте в России рассказывает про эту африканскую (на самом деле бирманскую — Прим. ред.) женщину-заключенную — чтобы россиянин сидел и парился на этот счет... За границей гражданское самосознание нормально для человека. Первый раз потрахался, первый раз выпил пива, первый раз проголосовал. А у нас вдолбили в головы, в том числе и СМИ, что от тебя ничего не зависит. Будь вне политики — это круто. Все политики — м…даки.

ГОРБУНОВ: (шепотом) А они и есть м…даки.

АЛЕКСЕЕВ: У меня есть друзья, которые имели и имеют к политике какое-то отношение, и все говорят одно: даже если приходит чувак, который говорит правильные вещи и мог бы что-то изменить к лучшему, как только он сталкивается с этой системой, то через какое-то время неизбежно принимает ее правила.

ЗОРКИЙ: Наше отличие от западного общества или даже тоталитарного, но работающего общества, по-моему, в том, что эта система очень условная, аморфная. Она почти не существует. Все эти инциденты происходят оттого, что кто-то на месте решил выпендриться. У меня ощущение, что нет никакой вертикали власти, — это просто огромное болото, в котором все плавают. Банальность зла, состоящая из кучи маленьких идиотов. И меня пугает эта аморфность. Мне кажется, что есть какое-то количество людей, непонятно сколько, каждый держит свой кусок, как-то они взаимодействуют, и не очень понятно, против кого сражаться. Невозможно сражаться против всего.

ГОРБУНОВ: Можно только поржать.

 

 

 

ЗОРКИЙ: Поржать — да. Но сатира ведь так и работает: ты выпускаешь пар, а дальше ничего не происходит.

ОБЛОМОВ: А мне кажется, что очень важно смеяться над властью. Это показатель здорового гражданского общества, когда люди не стесняются смеяться над проблемами страны и не боятся последствий.

ГОРБУНОВ: Я хотел сказать про аморфную массу. Вот Шевчук в интервью «Афише» сказал классную штуку — в том смысле, что хватит обвинять. И тех, и этих. Перестанем обвинять — и все будет классно. А если у людей дискомфорт, они будут искать тех, кто виноват, кто крайний. Потому правый рэп и популярен, что людей другой национальности легче обвинять и прессовать.

АЛЕКСЕЕВ: А еще сразу получается такой ореол реального правдорубства. Там же подача такая: вы все погрязли во лжи и лицемерии, а я смею об этом сказать. И если что, я еще в спортзал хожу и по башке могу дать.

ГОРБУНОВ: Проблема в том, что вменяемая политизированная музыка здесь невозможна, потому что в ней не будет никакого романтического посыла. У политизированности все-таки есть романтическая функция: типа ты с гитарой, как с оружием. Ну как Rage Against the Machine. А у нас... Ну это же нелепо — фигачить по струнам и петь: «Проблемы ЖКХ!» (Общий смех.)

БРОД: Это только в формате юмора и будет канать.

ОБЛОМОВ: Но у нас и это, по сути, запрещено. Если ты шутишь, то беззубо и желательно не про них. У меня был такой случай. Я был в эфире одной крупной радиостанции и в первой половине часа поставил песню «Пока, Медвед». В перерыве, пока шли новости и реклама, мы вышли из студии, и я узнал, что двух продюсеров уволили, а передачу закрыли. Я напрягся и, поскольку полчаса еще оставалось, предложил сказать об этом эфире. Они ответили — нет, пожалуйста, не надо. Я не могу сейчас сказать, что это за радио, потому что они очень надеются, что их передумают увольнять. Но вот это произошло.

 

 

ГОРБАЧЕВ: Почему-то в таких случаях никто никогда не называет имен.

АЛЕКСЕЕВ: Хорошо, ну если без имен — насколько сверху позвонили?

ОБЛОМОВ: Позвонил директор станции. Причем он в этот момент собирался улетать в отпуск и находился в аэропорту.

АЛЕКСЕЕВ: Ну то есть не из Кремля позвонили, да, не из аппарата президента? Это паранойя на местах, на этом и держится большая часть прецедентов.

ЗОРКИЙ: Такое не только с музыкой происходит. Мой друг делал фестиваль в одном региональном городе, где губернатор потребовал текстовую распечатку всех фильмов российского производства на предмет того, будут ли там политические заявления.

ОБЛОМОВ: Был еще в Петербурге рядом с Петропавловской крепостью смешной фестиваль. Они позвали выступить героев интернета. Сява, Валентин Стрыкало, ну и я должен был выступать. И перед самым концертом листок со списком выступающих попал на стол в администрации Санкт-Петербурга, и там решили, что мое выступление будет экстремистским. И меня вычеркнули. Так я понял, что тексты Сявы, исполненные под Петропавловкой, никак не оскорбляют чувства администрации Петербурга.

ЗОРКИЙ: Мне кажется, у нас большинство страны живет в постоянном ощущении оскорбленности своих чувств.

ГОРБАЧЕВ: Я бы все-таки вернулся к исходной теме разговора. Вот мы пришли к тому, что политика — это не кул, болото и так далее. Но ведь это не всегда так было. В 90-е в ней был драйв, мне кажется. Диджей Грув записывал трек «Выздоравливайте, Борис Николаевич». Была акция «Голосуй, или проиграешь».

АЛЕКСЕЕВ: Да, это было смешно. Я недавно пересматривал высказывание группы «Мальчишник» на эту тему. Там Дельфин еще в таком парике, как волосатый металлист из 80-х. Но тогда люди просто плясали на обломках Советского Союза. Они долго боролись с системой, наконец-то все рухнуло, и было ощущение, что просто пипец, наступило светлое будущее.

ГОРБУНОВ: А сейчас все просто знают, что мы идем в какой-то темный тоннель, находимся в нем уже какое-то время, что дальше — непонятно... Ну и ладно тогда, давайте просто кайфовать, как получится.

 

ЗОРКИЙ: Многие же экономисты говорят, что Россия не заслужила революцию 1991 года, она ее не добилась. Была система, которая разрушилась сама, но не было мощной защиты каких-то конкретных своих интересов, не было понимания, куда мы хотим прийти.

АЛЕКСЕЕВ: Так то же самое было с Октябрьской революцией. Огромное количество людей высказывались, что Россия не готова перейти к другому строю. Нельзя перескочить через целый этап, не имея буржуазии, организовать коммунизм. Но Ленин поступил, как истинный пассионарий. Типа х…ня-война, главное — маневры.

ОБЛОМОВ: Главное — это диктатура пролетариата, когда малообразованному рабочему внушили, что его интересы — самые главные. В то время в России появилось слово «умник» в оскорбительном смысле. Ну и рабочий жил с осознанием, что земля крутится вокруг него. А потом мы еще спрашиваем у этого рабочего, почему он не создал гражданское общество?

ЗОРКИЙ: Я сегодня читал довольно интересный текст Сапрыкина, в котором он говорит, что это как раз Суркову очень выгодно делить общество на креативный класс и всех остальных. Это сразу создает антагонизм. Типа — нам не о чем с ними разговаривать.

ОБЛОМОВ: Когда фанаты «Спартака» бушевали на Манежной, ОМОН никого не бил. Вышли милиционеры, поговорили с ними, а Путин еще потом и пивка с ними выпил. А когда выходит вшивая интеллигенция отстаивать свои гражданские права — понятно, что их можно избить.

ГОРБАЧЕВ: И с этими фанатами нет смысла разговаривать? Ну вот с ними сейчас говорит Миша Маваши, а вы не хотите с ними попробовать поговорить?

ОБЛОМОВ: Да это невозможно. Попробуй, когда он кого-то бьет, подойти и разубедить его.

БРОД: Я могу с любыми людьми разговаривать. Но я имею в виду — лично. Не через музыку. Попробовать докопаться, понять, что у человека внутри и заложить в него какие-то, может быть, позитивные ноты.

АЛЕКСЕЕВ: А ты общался вообще с такими людьми?

БРОД: Конечно. Что вы думаете, у меня нет знакомых фанатов?

АЛЕКСЕЕВ: И как, много заложил позитивных нот?

 

 

ОБЛОМОВ: Ну уж если мы о музыке — вот ты приди на концерт Стаса Михайлова на VIP-места и включи «OK Computer». И попробуй потом доказать, что это искусство, а Стас Михайлов...

ЗОРКИЙ: Это не способ разговора, это способ получить по роже. Приди на концерт Radiohead и попробуй включить Григория Лепса. Думаешь, будет другая реакция?

ГОРБУНОВ: Музыка на самом деле не сплачивает никого, наоборот — разобщает. Это как средство классовой борьбы друг с другом. Типа мы пишем такое, а вы слушайте свое говно.

ОБЛОМОВ: Я думаю, слушатель Елены Ваенги тоже может быть не согласен с происходящим в стране. Парфенов же рассказывал недавно, как он ехал в день приговора Pussy Riot в такси, водитель слушал радио, и бабка позвонила в эфир и сказала: я бы хотела посвятить несчастным осужденным девочкам из Pussy Riot эту песню. И заказала песню Ваенги «Жалей».

 

 

 

ГОРБАЧЕВ: Если музыка не способ разговора, зачем вам проект «Вася Обломов», зачем вы пишете такие песни?

ОБЛОМОВ: Я пишу о том, о чем получается писать, не думая о последствиях. Вот я сейчас сочинил песню, и двое друзей сказали — ну поздравляем, теперь у тебя наконец-то начнутся проблемы. Но я думаю, что ее в итоге все равно все услышат. Потому что в конечном итоге опасность представляют не власть имущие, а долбо…бы.

ГОРБУНОВ: Мне вообще кажется, что оскорбление чувств — это нормально. Музыка должна оскорблять чувства. На самом деле, когда я сюда шел, то думал, что буду высказываться крайне негативно. Я всегда считал, что политизированность музыки — это какая-то ерунда. Мне какое-то время было стыдно, что я не интересуюсь всяким социальным движем, но в конечном счете мне кажется, что музыка — это абстрактная штука. Она должна быть чистой, чтобы туда можно было убежать, закрыться и по крайней мере отдохнуть от всего пи…деца, который вокруг творится. Я и до сих пор так думаю, но главное все-таки — чтобы люди искренне это делали. И по возможности красиво.

БРОД: Кстати, у Pussy Riot красиво не получилось. Хотя новый трек ничего! Там хотя бы живые барабаны есть.

ОБЛОМОВ: О, я, кстати, вспомнил! Мы же в клипе «Любит наш народ» с Ваней и Шнуровым стоим втроем на фоне Храма Христа Спасителя. Ну все, нам пи…дец.

СПЕРАНСКИЙ: Не знаю. Мне кажется, музыка все же должна иметь мобилизационный эффект. На меня так в свое время повлияли альбомы «Гражданской обороны» «Невыносимая легкость бытия» и «Солнцеворот». Там не было ничего прямым текстом сказано о том, какое дерьмо происходит, но, когда ты их слушал, было понятно, что нельзя сидеть сложа руки и нужно хотя бы на листочке бумаги начинать рисовать серп и молот — или что угодно. Сейчас не хватает такой музыки. И мне кажется, в России она должна появиться. Иначе будут проблемы.