«Мы существуем в таком пространстве, где круто жить полноценной здоровой жизнью»

(Кривуля сам начинает разговор, предваряя вопросы.)

— Ты понимаешь, как называть то, что сейчас происходит? Я вот не понимаю. Другое качество рождается. Все медиа спеклись вместе — нет ни музыки, ни театра, ничего нет в чистом виде. Я как это вижу? Вот была классика и был фольклор. Потом это все сменилось поп-культурой. Она же и низ, и верх охватывает, идет таким плотным потоком — и все попадает внутрь нее. А сейчас... Я вот недавно на одном сайте увидел пост: «15 лучших книжек о музыке». А внутри — фотография Игги Попа, выглядывающего из машины, и все такое прочее. Это же абсолютно не о музыке! Все смешалось — и из-за того, что нет четких ограничений, четких названий, это все и не может развиваться нормально. Я хотел у тебя спросить — может, ты знаешь какие-то исследования на эту тему?

— Я все-таки пока не до конца уяснил, о чем ты.

— Ну вот смотри. Существует поп-культура — и она как пирог слоеный. В ней сосуществуют вещи, которые по-настоящему являются искусством, если определять его как прагматически не мотивированное творчество, и вещи, которые материально мотивированы. И они влияют друг на друга, происходит очень интересный процесс. Такая диффузия. В этом пока разобраться не могу, но проблему чувствую. Старые системы не подходят сегодня. Даже определение «музыка» не подходит, потому что музыки нет. Когда люди включают видео и смотрят исполнение Бетховена под управлением Леонарда Бернстайна, тут все равно работает вау-фактор: «вау, Бетховен», «вау, Бернстайн». И это уже поп-культура.

— Так а на тебя это как влияет?

— Я все время чувствую конфликт. Общество пытается навязать тебе какие-то ниши, места обитания, и это сложно. Становится трудно себя позиционировать, правильно заявить о себе. Вот как была тема с альбомом «Миллиард желтых птиц» и чиллвейвом. Я к этому пришел интуитивно, абсолютно без привязки к какому-то тренду — просто меня так штырило. А потом я начал чувствовать, что меня начинают засаживать в эту нишу. И воспринимать не то, что я закладываю в музыку, а тренд, который я теперь за собой тащу. И для музыканта это очень стремная тема.

— То есть «Плашка» — это отчасти способ борьбы с ней? Потому что, учитывая многочисленные идентичности «Солнцецветов», даже не очень понятно, почему этот альбом принадлежит той же группе, что и «Миллиард желтых птиц».

— Нет, это продолжение того, что я делал раньше. «Мох» же ровно с этого начинался, первая EP — гитара, драм-машина, все то же самое. Для меня тут сущностно нет никакой разницы. Разница — только в технологии. А так стихия одна и та же.

— Какая стихия?

— Ну, лирическое искусство, связанное с современными медиа. Понимаешь, у меня есть такая задача в жизни — жить как нормальный человек. То есть семья, работа, дети, ну, вообще: обычный человек. Но я хочу жить творческой жизнью при этом. И я хочу с помощью всяких технологических ухищрений — благо современный мир дает такие возможности — приблизить возможность совмещать музыку и эту обычную жизнь, причем чтобы музыка была не на уровне какого-то маргинального искусства. Ну, может быть, я эту задачу не выполняю пока, но я к этому стремлюсь. Поэтому и такие средства — простые, позволяющие прямо дома записываться, или по дороге на работу, или в электричке, или в лесу, как я делал на прошлом альбоме. В «Плашке» использован минимум того, что может обеспечить современное звучание. То есть бит и гитара.

— А гитара-то почему?

— Могу объяснить. Потому что это инструмент, который дает ощущение игры на инструменте. Когда ты играешь на синтезаторе или на семплере, ты являешься просто триггером. Ты нажимаешь на кнопку, а музыка идет. Ты тут не инструмент. А игра — это когда ты тоже инструмент, когда инструмент — продолжение тебя. Только тогда достигается настоящая музыкальность.

— Просто ты говоришь — современное звучание, а по моим впечатлениям, современное звучание — это как раз про синтезаторы во многом. Ну вот если все эти гипнагогические дела брать.

— Нулевые годы вообще дали всплеск такой удивительной самодельной психоделической музыки, которая делается дома. Но к концу десятилетия, когда она стала популярной, артисты поняли, что они с этим звуком не могут выйти на сцену. Не получается; невозможно эту домашнюю атмосферу создать для толпы. Когда чиллвейв-музыканты выступают — это жалкое зрелище, как правило.

— По-разному бывает все-таки.

— Ну да, некоторые артисты собирают группу живую и играют то же самое. Но это не то же самое, это другое. Они как бы ретранслируют то, что делали раньше, но это другая история. Вообще, у меня никогда не было кайфа от электронной музыки, когда я ее играл. Потому и гитарка.

— То есть то, что звучит на «Плашке», — не столько минимализм, сколько максимум, который ты один можешь себе позволить?

— Это то, что я могу один контролировать — и в то же время обеспечивать звучание рок-группы. Этого вполне достаточно. Я придумал специальный строй на гитаре. У меня семиструнная гитара, я играю низкий строй октавами на ней. Это система не аккордовая и даже не тональная, это уже ближе к старинной музыке. И такая система позволяет интонировать более свободно. Когда человек поет в сетке аккордов, он должен очень четко попадать в уже намеченные гармонии. А когда этой гармонии нет, а есть только бас, свободы гораздо больше. Для меня, как для человека, который не может похвастаться большой вокальной пластикой, это удобно.

— А зачем тебе вообще все контролировать одному? Почему не сделать «Мох» полноценной группой?

— Тут все просто — если я живу как нормальный человек, я не могу делать музыку с кем-то еще. На это нет времени просто. Хотя тут можно и манифест задвинуть, что искусством можно только в одиночку заниматься. И возможно, это правда. То есть The Beatles были в каком-то смысле одной личностью, одной сущностью. А тут... Я играл в группах, но сейчас я понимаю, что у меня постоянно был конфликт, постоянно приходилось идти на компромиссы. Может быть, они где-то приносили пользу, но я сейчас я уже просто не успеваю на них идти. Скорость и сама структура жизни стала такой, что эта технология — группа — невозможна. А возможно — думать в электричке, в троллейбусе, сочинять по дороге на работу, на работе. Это нормальная жизнь.

— Но ведь ты не всегда хотел жить нормальной жизнью, я подозреваю.

— Ну есть, конечно, такая вещь, как рок-н-ролльный фантазм, когда людям кажется, что существует какой-то другой мир, и они пытаются с ним синхронизироваться. Но это все-таки фантазм. У меня было огромное количество друзей, которые пытались жить этой рок-н-ролльной жизнью. Либо они в итоге переставали ею жить, либо переставали жить вообще. Вообще, мне кажется, мы существуем в таком пространстве, где круто жить полноценной здоровой жизнью. Не круто быть как Сид Вишес, потому что кругом Сиды Вишесы попадаются через одного. Круто быть нормальным человеком, иметь семью. Мне кажется так. Я надеюсь.

— Ты делал сопроводительный микс к альбому, на котором кого только нет: и Swans, и Артур Расселл, и Bronsky Beat. При этом музыка «Мха» мне кажется предельно открытой. Она существует как бы без контекста. Она первобытная, очень простая. Как это сочетается?

— У меня нет никаких музыкальных данных вообще. Мама, когда узнала, что я занимаюсь музыкой, очень удивилась и сказала: надо тебе, наверное, поучиться как-то. А я понял, что нужно найти в музыке какой-то очень простой нерв, которым я смогу управлять на высоком уровне, держать его в руках. Отсюда опора скорее на текстуру звука, на длинное звучание. Гармонического мышления у меня вообще не существует. Я не слышу аккорда; я его чувствую, но не слышу. Это скорее модальное восприятие музыки. И контекст — он там слышен как метафора. Он очерчивает какие-то грани, что ли. Скажем, Swans — я не знаю, что они закладывали в этот аккорд с колоколами, который у них в начале последнего альбома идет, но я в этом для себя услышал что-то важное, и это в «Плашке» есть. Просто у Swans вот этот резонансный звук как-то очень ясно подан. Я бы на концертах тоже хотел такого добиваться. И меня интеллектуальная составляющая у Swans мало интересует, я другими органами это воспринимаю.

— Я не знаю насчет аккордов, но мелодии-то у тебя все-таки есть. Тот же «Человек» — это фактически поп-песня.

— Естественно. Эта матрица поп-песни — она универсальна совершенно. Для меня это символ. Это соединение высокого с низким. Я вот очень люблю негритянский соул 1960-х. С одной стороны, это дикая простота, очень земная музыка, а с другой — космос какой-то. Вот в этом и есть ядро поп-культуры, я считаю. В этом ее сила и мощь.

— Ты говорил еще, что музыка тебя интересует как психофизический феномен.

— Это вот как раз к вопросу о Swans. Меня интересует, как гитарный звук вибрирует и пузырится. Вот сам акустический эффект. Музыка же и возникла в тот момент, когда человек обнаружил, что звук на него как-то действует. То есть мне интересен тот момент, когда звук еще не превратился в знак. Интеллектуальная составляющая, музыка как текст меня меньше интересует — текст есть и в литературе, меня это вполне удовлетворяет. Мне изобразительность в музыке не нужна. Меня интересует ее музыкальность, ее звучание.

— То есть вот эта первобытность, о которой часто говорят, в музыку «Мха» заложена изначально?

— Абсолютно. Для меня это очень важно. Поэтому я апеллирую в текстах все время к камням и так далее: это вещи, которые можно потрогать, у которых есть текстура — и в то же время они являются символом. Который работает, даже когда отшибает весь интеллект. Я свои тексты как знак не рассматриваю, просто не думаю об этом. Даже так: если там появляется какой-то смысл, меня это скорее напрягает.

— То, что у разных твоих групп на разных альбомах появляются одни и те же темы, песни, — как это устроено? Вот на «Плашке» вдруг появились отголоски какой-то рок-оперы вашей старой, насколько я понял.

— Ну да, был когда-то такой цикл «Лобкниште-Баакубумль», музыкально близкий Genesis, то есть суровый арт-рок. Он исполнялся так, как The Who играли «Tommy», — то есть живьем, но без театральности. Мы его сыграли раза два, но тогда мне было 18 лет, жизнь была очень бурная, и больше двух концертов он не продержался. А сейчас пророс опять вполне вовремя. Некоторые вещи появляются не на один раз. У нас в «Солнцецветах» есть такой институт, как гимны. Песни, которые как матрица. Они могут сами генерировать смысл, форму. Их надо только разрабатывать. Половина песен «Мха» — это они.

— Просто ведь все эти гимны давно были придуманы, я так понимаю. Потом уже такого не было? Ты из себя выжал — и все?

— Наверное, так. Я вообще могу сказать, что у меня на альбоме «Плашка» песни закончились. И что дальше — я не знаю. Я последние лет семь занимался только тем, что записывал старые песни. Хотя новые тоже пишутся иногда. Вот «Человек», скажем, новая.

— EP «Когда на пути оленя...» была связана с полетом на Камчатку, «Плашка», насколько я понимаю, как-то связана с поездкой в Голландию. Насколько пространство важно для твоей музыки?

— Ландшафт имеет дикое значение. Это же символ тоже. Я делал этот альбом, предполагая разные места в Голландии. Доделал его к Рождеству, выложил и поехал на следующий день в Петербург. Болтался по городу, зашел в Эрмитаж, и вдруг понял, стоя перед картиной Брейгеля, что тут есть связь. Она, с одной стороны, такая смутная и первобытная, а с другой — вполне культурная и постмодернистская. То есть в альбоме при желании можно проследить какие-то отсылки и к Евангелию, и к истории искусства голландского. Оно ведь утверждало существование Бога в повседневной жизни, среди обыкновенных предметов. У них все очень жестко, очень приземленно.

— Ты же переехал из Минска в Москву год назад. На тебя это как-то повлияло?

— Да никак не повлияло. Я живу той же жизнью, которой жил в Минске. Езжу на работу, приезжаю с работы домой. Это для меня не тема. Просто у меня две дочки, и они в том возрасте, когда нужно принимать решения. Мне было важно, чтобы они посмотрели на более широкое пространство, увидели, что есть куда развиваться. В Белоруссии главная проблема в том, что хотеть нечего, а развиваться некуда. Лучше сидеть тихонько.

Послушать и скачать альбом «Плашка» можно здесь. А здесь можно увидеть музыкально-визуальную панораму по мотивам альбома.

Концертная презентация «Плашки» пройдет послезавтра, во вторник 20 марта, в клубе China Town — в рамках «Среды Горбачева» (извините).