История жены Дженезиса Пи-Орриджа, рассказанная ею самой

— В каком возрасте вы впервые осознали себя как художницу?

— Мне было около 20, когда я начала работать с парой авангардных театральных проектов. Мне тогда как раз довелось познакомиться со множеством дрэг-королев (гомосексуальные мужчины, переодевающиеся женщинами. — Прим. ред.), и они стали для меня сильнейшим источником вдохновения: ночью они буквально перевоплощались в других людей. Многие из них вели днем самую обыкновенную серую жизнь, чтобы к вечеру превратиться ну как минимум в женщин. А некоторые становились фантастическими созданиями из сказок про фей. Иные заходили еще дальше и меняли облик ежедневно: каждое утро, вставая с постели, они выбирали, какими сегодня явятся миру. Я поняла: меняя костюм, ты можешь контролировать, как на тебя реагируют, — окружающим гораздо важней, что на тебе надето и как ты говоришь, чем то, что именно ты говоришь. Для меня это было тем более важно, что в детстве я много болела, и мое тело никогда не подчинялось мне в полной мере. Благодаря болезни я выработала сильную волю и дисциплину ума, но моя плоть была мне неподвластна. Все свое детство я слышала от матери и сестер: «Ты не сможешь это сделать, потому что ты слишком слабая и больная, даже и не пытайся!» Меня ужасно раздражали ограничения, которые накладывало на меня физическое тело.

— Ваши родственники были другими?

— Они все были крепкими и здоровыми, типичными американцами. Я на их фоне выглядела бледным упадочным созданием. Зато во время болезни, пока я валялась в постели, у меня была масса времени, чтобы подумать. И в это же время я научилась понимать боль и работать с ней. Я начала чувствовать, что отличаюсь от остальных, примерно в 7 лет. Помню, пыталась втыкать себе в руку вилку, чтобы научиться контролировать боль.

— Вы выросли в Нью-Йорке?

— Я прожила тут всю свою жизнь. Часть моего детства прошла в Бруклине, часть — в Квинсе, а в подростковом возрасте меня увезли в чудовищный пригород, типичную одноэтажную Америку, где все только и думали о том, что скажут соседи и как бы поменьше отличаться от них. Мне было непросто, потому что я с детства привыкла к одиночеству. Мне нравилась изоляция, а со сверстниками я старалась не общаться — мне они казались слишком грубыми и неразвитыми. Они вели себя агрессивно, как только им предоставлялась возможность, и всегда готовы были поизмываться над кем-то послабей, если точно знали, что их за это не накажут. Мать постоянно гнала меня: «Смотри, какая хорошая погода, иди во двор, поиграй на солнышке с ребятами!» Я говорила: «Ага» — и забивалась на чердак с очередной книжкой. Мне разрешали пользоваться библиотекой старших брата и сестры, и я нашла там массу чудесного — Эдгара По, например. Вместо того чтобы носиться по двору с глупыми детьми, я сидела в темноте с книжкой, потому что ничего приятней не могла себе и представить. А ведь кроме библиотеки я добралась еще и до коллекции пластинок брата с сестрой!

— Вы помните, что именно они слушали?

— Конечно! В 1977 году мне было 8 лет, я начала интересоваться пластинками, а они все время вопили: «Не трожь мои диски!» Разумеется, как только появилось новое табу, мне больше всего захотелось его нарушить. По большей части там был панк-рок — Blondie, Патти Смит, The Velvet Underground, какие-то синглы The Doors. От музыки The Doors и «Велветов» я впадала в какое-то гипнотическое состояние: ничего подобного я раньше не испытывала — и мне это страшно понравилось. Меня поразили Sex Pistols — при этом я могла подолгу танцевать под раннее диско. До этого я слышала в основном классику, которую ставили родители, — Бетховена, Шопена, Прокофьева, — но больше всего меня завораживал Лист: он был мрачнее всех остальных. Думаю, именно в это время у меня стал появляться вкус — качество, которого так часто не хватает даже в очень образованных людях. Вкус — это когда ты отдаешь себе отчет, что именно тебе нравится и почему. В нашей культуре люди обучены просто потреблять все без разбора, и мало кто способен делать это обдуманно и сознательно. Вкус — основа любого творчества: человек понимает, чего ему недостает, ищет это повсюду, и если не находит — создает это сам.

— В школе вам было так же тяжело, как с семьей?

— Первый раз меня выгнали из школы, когда мне было 15, но я каким-то образом ухитрилась поступить в старшие классы. Причем это была католическая школа с очень строгими правилами — что, конечно, очень сильно повлияло на мою жизнь. Мальчики с девочками у нас учились совместно, зато все учительницы были монашками. Меня постоянно окружал весь этот католический антураж, который тогда казался мне очень романтичным и как-то по-театральному красивым — особенно мессы. Мне даже хотелось поверить в Бога: монашки были Христовыми невестами, и я тоже хотела стать невестой Господа. Он казался мне таким сексуальным: связанный, избитый, терпящий муку на кресте. Наверное, именно тогда я впервые связала для себя сексуальность и страдание. Но при этом монашки были очень строги, а дети вокруг вели себя как маленькие варвары. Так что вскоре пришло и разочарование: отовсюду мне говорили, что Христос — мой защитник, но я так и не дождалась от него защиты. Я решила, что делаю что-то неправильно; я стала молиться еще более истово, просила послать мне хотя бы знак, знамение — но не дождалась и его. Ветхий Завет был полон историй про божье отмщение, про Господа, который наказывает, и я стала требовать от Бога хотя бы наказания, чтобы он доказал свое присутствие. Я закопала на заднем дворе баночку с листочком бумаги, на котором написала «Fuck God!». Потом, через несколько дней, откопала, чтобы проверить, не испепелил ли Господь кощунственную записку — но она, к моему разочарованию, была в целости и сохранности. Я стала устраивать Богу маленькие испытания, оставляя крышку банки чуть приоткрытой — чтобы ему проще было добраться до записки. Но он даже не попытался. Тогда я поняла, что даже заслужить проклятие мне не удастся.

— То есть и в школе, и дома вы чувствовали себя одинаково чужой?

— В какой-то момент я поняла, что чем реже вижусь со своей семьей, тем лучше себя чувствую. Не могу сказать, что родные меня как-то особенно не любили, — скорее всего, в их собственной жизни было слишком мало любви, чтобы они могли одарять ею окружающих. Они думали только о работе, и все, что происходило с детьми, должно было следовать практичным целям. Разумеется, их приводило в бешенство мое желание стать художницей — ничего более бесполезного они не могли и вообразить. Все творческие проявления безжалостно высмеивались. В школе было не лучше: я помню, как директриса уволила учительницу рисования, потому что им не хватало денег на отопление монструозного размера церкви. Так что в 13 лет, когда я закончила восьмой класс, родители отвели меня к францисканцам, куда тремя годами раньше отдали моего брата. Я не хотела туда поступать — хотя бы из-за инцидента, когда францисканский монах-учитель выбросил непослушного ученика в окно второго этажа. Мальчик был крепкий и выжил, а монахи попытались представить всю историю демонстрацией божественной воли: дескать, он выпал в окно, потому что заслужил наказания, и выжил по милосердию Господа. Я понимала, что это абсурд, мне было попросту страшно туда идти. Тогда родители предложили мне выбор: пойти в девический католический университет, где нравы были не лучше, или же заняться наукой и поступить в обычный нью-йоркский колледж. Хороших бесплатных колледжей было три, и конкурс там составлял до 10 человек на место. Я выбрала тот, что находился подальше от дома моих родителей, — наверное, подсознательно, как я сейчас понимаю. Но стоило мне вырваться за пределы нашего маленького мирка, как я поняла, что уже никогда не вернусь назад.

— Что за мир вы обнаружили перед собой?

— Все нью-йоркское музыкальное подполье. Поскольку мне было всего 15, во многие клубы меня просто не пускали, но порой мне удавалось просочиться в Danceteria — тогда она была прекрасным заведением. В CBGB по вечерам вход для меня был закрыт, но днем я могла туда войти: по воскресеньям у них с 4 до 8 вечера играл хардкор, так что эта сцена развивалась буквально у меня на глазах. В 16 у меня наконец-то появилась возможность поселиться отдельно от родителей; в 17 я устроилась на работу в Ист-Виллидже, где за мной присматривали, и, начав самостоятельно зарабатывать деньги, смогла на несколько лет прекратить общаться с родственниками. Ист-Виллидж в те времена был фантастически интересным местом — не то что сейчас. Я устроилась в салон для мазохистов, а моя подруга, владевшая заведением, стала моей учительницей — и обучила меня, как быть доминатрикс. У меня началась двойная жизнь: днем я ходила в школу (мне еще не было 18, и, по идее, в таких местах работать было нельзя), а по ночам отправлялась в наше подземелье.

— Вам не было страшно оказаться в BDSM-сообществе? 17-летняя девочка из католической семьи... Ваши родители наверняка рассказывали вам, что в таких местах собираются одни извращенцы?

— Конечно, я немного боялась, но это было так заманчиво. Что же до извращенцев — будь вы ученицей католической школы, к этому времени вы бы успели привыкнуть к ним: такие девочки всегда становятся их любимой мишенью. Помню: иду как-то в школу в своем чудесном платьице, и тут какой-то мужик выскакивает из-за машины, раздеваясь на ходу. Это случалось постоянно, и вскоре у меня не осталось секретов в области мужской анатомии. В любом большом городе маленькая девочка всегда окружена подобными людьми. А если говорить о салоне — меня к тому времени уже абсолютно зачаровывала боль, то, как она меняет человека. Я вспомнила все свои детские эксперименты с болью и почувствовала, что теперь могу сделать ее оружием в собственных руках. И это меня по-настоящему освободило. Не меньшую свободу принесли деньги: моя работа прекрасно оплачивалась и давала мне возможность жить так, как я хотела. Более того, это позволяло мне участвовать в интересовавших меня театральных проектах, потому что там не платили ни цента. Наконец, я очень много узнала о человеческой природе и поведении. Причем в первую очередь не клиентов, а себя самой. Это была невероятно увлекательная смена личностей: днем я была юной католичкой, а с наступлением темноты натягивала латексный костюм женщины-кошки и оборачивалась доминатрикс с хлыстом в руках.

— А что за театральные проекты?

— Я работала с труппой, которая, по иронии судьбы, называлась The House of Domination, хотя не имела никакого отношения к моему, так скажем, основному месту работы. Они взяли название от одного из «домов моды». Вы видели «Париж горит»? В начале прошлого века у нью-йоркских дрэг-королев была мода называть свои тусовки «домами», как Chanel или Dior. И наше название было своеобразной данью традиции. Мы выступали в клубе Jackie 60, который открыла пара бывших сотрудников «Студии 54», чтобы устраивать вечеринки для своих. Там были театральные актеры из маленьких театров, не бродвейских, были стриптизерши, пара доминатрикс — в общем, люди из индустрии развлечений для взрослых, с которыми я в любом случае постоянно общалась. У нас было два спектакля, построенных в основном на импровизации, очень дадаистских. Это был очень интересный опыт.

— Как похоже на первые выступления Дженезиса в COUM Transmission...

— Да, у нас с ним похожее прошлое. Иногда мы со сцены вступали в диалог с публикой, причем частенько использовали собственное тело, чтобы рассказать историю. За неимением денег строили декорации из всего, что было под рукой, — перформансистка Карен Блэк называла такой подход «эвэйлеблизмом», от слова available. Все это делалось не ради денег. Когда я готовилась к роли, — а для меня это было очень серьезно, — я специально старалась максимально ограничить себя от встреч с незнакомыми людьми, чтобы случайно не «подхватить» от них какую-нибудь интонацию или жест. Я хотела, чтобы мое выступление было манифестацией исключительно моей личности. А потом меня пригласили в настоящий театр, где я дебютировала в пьесе Жене в окружении настоящих актрис. Они очень возмущались, потому что все ходили на репетиции, а я предпочитала полагаться на импровизацию и память. Я считала, что если ты репетировал сцену, — значит, уже сыграл ее, и на сцене будешь всего лишь повторяться. Каждый вечер я играла свою роль иначе, и актрис это просто бесило. «Мы не можем работать с ней»,— жаловались они режиссеру. Когда мы с Дженезисом поняли, что любим друг друга, я как раз играла в одной из таких постановок. Это был «Дракула» Брэма Стокера, причем режиссер разрешил мне сыграть сразу нескольких героев — так что я постоянно перевоплощалась.

— Расскажите подробнее о вашей первой встрече с Дженезисом.

— Это произошло в 1994-м. Мы встретились... Вы не поверите, потому что это будет звучать слишком литературно! Мне было 23 года. Я до этого ничего о Джене не знала — кроме того, что хозяйка нашего подземелья, Терренс Селлерс, с ним давно знакома. Это было лучшее подземелье Нью-Йорка, мне очень нравилось с ней работать, она была очень умной и с прекрасными манерами, словно из другой эпохи. И вот однажды я приехала на работу, и моя коллега шепнула мне: «В соседней комнате у нас спит какой-то парень, и он, я тебе скажу, настоящий фрик! Он очень плохой человек. Старайся держаться от него подальше». Я была в замешательстве: черт, эта девочка — профессиональная садистка, и живет с Ангелом Ада, с которым я ее познакомила. Что же это за тип, если даже она считает его чудовищем? Он что, серийный убийца? Да мне просто необходимо с ним познакомиться!.. На самом деле я, конечно, кое-что о нем знала. Я читала книгу Терренс «Корректная садистка», и там он упоминался как художник и автор перформансов. Для меня это была хорошая репутация. К счастью, я не знала, что он еще и музыкант, потому что имела дело с музыкантами и терпеть не могла этих свиней с раздутым эго. В общем, я на цыпочках прокралась в комнату — и там на белой простыне, постеленной прямо на полу, лежал небольшого роста человек, лицо которого было закрыто огромной копной сплетенных в дреды волос. Он приподнял голову, и наши глаза встретились. Мне показалось, что его взгляд навылет прожег мне голову. «Что за милый маленький демон?» — подумала я.

— А что Дженезис в тот момент делал в Нью-Йорке?

— Я думаю, он просто хотел развеяться. Тогда у него как раз шел очень тяжелый бракоразводный процесс, а он очень беспокоился о дочерях, и для всех для них это был непростой период. Ему нужно было отдохнуть. Вероятно, он решил навестить Терренс, потому что они дружили. Так вот, мы посмотрели друг на друга, а потом заговорили. На меня произвели впечатление его манеры, но я всегда вела себя с мужчинами с некоторой подозрительностью. Этот человек находился в подземелье, он был клиентом в мазохистском салоне — что же его сюда привело? В общем, разговор длился недолго, но потом я навела справки. Поговорила с Терренс, и она сказала: «Это очень интересный человек. Обязательно познакомься с ним поближе». Но я даже не думала о романе: у меня был бойфренд, да и Джен еще толком не развелся. Я не хотела причинять ему боль, тем более что Терренс предупредила меня: «Он хороший парень, не надо задавать ему жару, как ты умеешь».

— Вы помните, чем он вас впервые по-настоящему сильно впечатлил? После чего вы стали воспринимать его всерьез?

— Мне вспоминается несколько таких вещей. В первую очередь контраст между его диким видом и такими же идеями — и его удивительным благородством. Если он говорил: «Я выйду выпить кофе и вернусь к четырем», то появлялся ровно в 4. Он всегда настаивал на том, чтобы выполнять даже мельчайшие свои обещания. Как-то я обещала показать ему какую-то книгу, и он очень серьезно переспросил: «Ты обещаешь?» Я изумилась — он словно брал с меня клятву кровью. Он вообще относился к жизни одновременно очень иронично и предельно серьезно. Для Джена очень важно было понятие «честь». Меня это впечатлило, потому что все остальные вокруг меня относились к словам наплевательски. Он был самым благородным человеком, которого я когда-либо встречала, и, наверное, поэтому я и вышла за него замуж. Хотя тогда я еще не думала о браке, считая его излишеством. Кроме того, я давно поняла, что не смогу жить с человеком, у которого нечему будет учиться, а Джен постоянно помогал мне понять что-то новое. У него было какое-то комплексное понимание жизни в целом, очень мне интересное. Он казался пришельцем из эпохи рыцарей и странствующих мудрецов. Каждая его фраза казалась определением, которое можно было бы напечатать в самом лучшем в мире словаре. И он размышлял о вещах, про которые большинство людей никогда не задумываются. Он воспринимал жизнь как непрерывное приключение.

— Что было дальше?

— Мы начали встречаться чаще, тем более что у нас нашлось много общих интересов: книги, музыка 60-х. Плюс старшая дочка Джена, которую он к тому времени со мной познакомил, и она сочла меня милой, что можно считать недурным комплиментом в устах 11-летней девочки. То, как он воспитывал детей, мне тоже понравилось. Я видела, что он отдает им все лучшее, что никогда не сердится на них, что с дочерьми он остается джентльменом, что постоянно думает, все ли он сделал для них, что мог. Я ловила себя на мысли: «Жалко, что у меня не было такого отца». Он идеалист и романтик — и при этом когда он совершает какой-то поступок, потом всегда понимаешь, что он поступил наилучшим возможным образом. Иногда это переходит грани разумного: оправляясь после переломов ребер, он тайком выходил из дома и приносил белье из прачечной, чтобы мне не пришлось тащить тяжести. А потом я возвращалась домой, и он там помирал от боли. Как-то, отбирая у него пакеты из супермаркета, я не выдержала: «Детка, ну почему ты так делаешь?» Он ответил: «Я ведь обещал всегда тебе помогать». Порой мне хотелось бы, чтобы он побольше думал о себе, а не обо мне. Но у него есть свои представления об идеале — он им всегда старается соответствовать, пусть и преодолевая боль.

— Он ведь сломал ребра, когда спасался от пожара в доме Рика Рубина в Лос-Анджелесе? Как вы узнали об этом?

— Я в это время была в Нью-Йорке, паковала вещи, собираясь переезжать к нему. Он не мог оставить детей, а они по законам Калифорнии должны были до совершеннолетия оставаться в штате. Джен считал, что они и без того достаточно настрадались при разводе, чтобы оставаться еще и без него. Они с Паулой могли по очереди забирать детей на неделю, но ему хотелось постоянно быть рядом — на всякий случай. Для меня это было непросто, потому что моя актерская карьера как раз начинала идти в гору: мне стали звонить и присылать сценарии люди из Голливуда. Наверное, я тогда могла стать успешной актрисой и на этом заработать, но я выбрала Джена, потому что знала, что иначе всю жизнь буду жалеть, — и никакая карьера того не стоит. Я ненавижу карьеристов: они такие скучные!.. В общем, я паковала чемоданы, и в этот момент мне позвонила ассистентка Джена и сказала: Джен в больнице после пожара, но с ним, вроде бы, все в порядке, он под наблюдением врачей. Потом мне позвонил сам Джен и очень меня обеспокоил. Он повторял: «Я не могу дышать». А на следующий день ассистентка снова позвонила мне и сказала: «Джен в реанимации, у него легочная эмболия. Ты можешь срочно приехать?»

— У вас же ко всему прочему есть специальность медсестры-педиатра. Когда вы успели получить эту профессию?

— В 19 лет — родители потребовали. Причем я уже работала в подземелье, когда ходила на курсы медсестер. Но меня саму всегда интересовала биология, то, как устроено тело, так что я училась с удовольствием. И это образование мне потом помогло в работе в садомазохистском бизнесе. Так что, услышав слово «эмболия», я тут же все бросила и помчалась в аэропорт, а оттуда — сразу в больницу. Джен выглядел весьма дерьмово! Но ему, если можно так выразиться, все же повезло. Дело в том, что особняк, где случился пожар, находился в очень шикарном пригороде Лос-Анджелеса, поэтому в местной клинике работали превосходные специалисты, лучшие в Штатах. Они собрали его по кусочкам. Это не очень заметно, но у него осталось на теле много следов от того прыжка из окна. Несколько костей ему сперва скрепляли шурупами, а потом делали еще одну операцию, чтобы эти шурупы извлечь. В любой другой клинике такая череда операций почти наверняка привела бы к осложнениям. Не знаю, в курсе ли вы, что он выбежал из горящего здания почти сразу, но потом вернулся туда, чтобы проверить, не остался ли внутри кто-то из спящих и детей. Кроме того, ему нужно было спасти мастер-ленту только что записанного альбома. Он снова продемонстрировал, что не руководствуется в жизни практическими мотивами. Но самое поразительное, что впоследствии страховая компания, не желая расставаться с деньгами, подала идиотский иск. С их точки зрения, пирсинг и татуировки на теле Джена доказывали, что всю жизнь он был мазохистом — и специально вернулся в горящий дом, чтобы получить побольше мучительных травм! Разумеется, суд не поверил этому бреду. (В 98-м Дженезис выиграл у Рубина в суде, и тот выплатил Пи-Орриджу полтора миллиона долларов в компенсацию причиненного ущерба. — Прим. ред.)

— После этого инцидента вы переехали в Нью-Йорк?

— Мы жили в Калифорнии еще с год, поскольку Джен выздоравливал очень медленно. Мы тогда еще не понимали, что его ожидает сильнейший посттравматический стресс с депрессией и суицидальными настроениями. Мне приходилось помогать ему приводить в порядок не только тело — после многочисленных операций на сломанные кости и ребра и тяжелейшей эмболии, — но и голову. При этом он должен был заботиться о дочерях, то и дело случались мелкие стычки с бывшей супругой... В такое страшное время он ожидал большей поддержки от своих друзей, и ему казалось, что все вокруг его предали. Он был, определенно, не в лучшей своей форме, — очень эмоционально хрупким. Он снова потерял все, что у него было, и вынужден был начинать жизнь заново, да еще со сломанной рукой, причинявшей сильную боль. А тут еще заболела моя бабушка в Нью-Йорке, и за ней нужно было постоянно ухаживать. К счастью, дочери Джена к тому времени уже немного подросли, а их мать настояла на том, чтобы они обе остались в Калифорнии, и мы смогли переехать в Нью-Йорк, чтобы позаботиться о бабушке. Что тоже оказалось нелегко: она уже была прикована к инвалидному креслу, почти не узнавала окружающих и требовала круглосуточного внимания. Мы почти никуда не выезжали вместе: кто-то один должен был постоянно оставаться дома и приглядывать за ней.

— Тогда вы и поселились в этом доме на Гейтс-авеню? (Интервью происходило именно там. — Прим. ред.)

— Да, мы заняли верхний этаж, где живем и сейчас, а ее поселили внизу, чтобы не нужно было спускаться по лестнице вместе с креслом. Это был постоянный стресс — заботиться о ней. Мы были счастливы, если она засыпала днем, потому что это давало нам возможность провести немного времени вдвоем, но зато мы расплачивались за это ночью, когда она просыпалась и требовала внимания. Укладываешь ее в постель, думая, что она уснула, — а пару часов спустя слышишь грохот, потому что она каким-то образом упала с кровати и лежит на холодном каменном полу. Когда она умерла, ей было 93; последние месяцы она мечтала о смерти и говорила, что ненавидит такую жизнь. Но я в очередной раз поразилась терпению и нежности, с которыми Джен ухаживал за моей бабушкой, — притом что он не обязан был вкладывать в это столько сил. После бабушкиной кончины мы, как ни печально об этом говорить, смогли вздохнуть с облегчением. У нас освободилось так много места в доме, мы смогли устроить офис в подвале и выделить комнату для детей и гостей, которые часто навещают нас. Например, к нам как-то заявились Master Musicians of Jajouka (марокканская группа, исполняющая суфийскую музыку. — Прим. ред.) — в полном составе прямо из Марокко. Башир, их лидер, тогда разводился со своей женой-американкой, и прожил у нас несколько месяцев. Вообще-то она ему очень сильно помогла: когда они поженились, он не умел читать по-английски, а благодаря ей превратился из деревенского парня с Рифских гор в настоящего рок-н-ролльщика. В общем, мы оборудовали офис в подвале, а потом Эдди (О’Дауд, барабанщик последнего состава Psychic TV. — Прим. ред.), с которым я познакомилась, когда мне было 15 лет, неожиданно заинтересовался Дженом и его музыкой и захотел переехать к нам. Собственно, это была его идея — возродить Psychic TV.

— Расскажите о вашей свадьбе. Вы помните дату?

— Я помню, что это было 13 июня, потому что, когда мы подали документы на брак, нам сообщили, что придется ждать 6 месяцев. «Неужели нет дня пораньше?» — поразились мы. «Вообще-то есть, — ответили в ЗАГСе, — но это пятница 13-е, вы вряд ли согласитесь». «Превосходно! Для нас это, возможно, самый счастливый день». Но мы отметили свадьбу еще до этой даты, устроив маленькую ночную церемонию на скалистом берегу, куда морские львы выползают из океана, чтобы родить детенышей. Мы обменялись кольцами, а потом разделись догола и кинулись в океан, — совершить ритуал очищения. Вода была просто ледяная, а у Джена рука все еще была в гипсе, так что это было запоминающееся купание. Мы зашли в воду, и в этот момент нас накрыла огромная волна, которая сбила Джена с ног и потащила на глубину. Я изо всех сил вцепилась в него и стала тянуть обратно; тогда мне казалось, что я борюсь не с волной, а со всеми силами природы сразу. «Я его тебе не отдам!», — кричала я и тащила его на берег. Когда все закончилось, мы распили бутылку шампанского... Тогда это не показалось мне особенно символичным, но потом я случайно узнала, что этот скалистый пляжик знаменит не только морскими львами, но и очень опасными волнами — и что там вот так же случайно утонуло немало туристов, особенно детей.

— А как получилось, что вы стали играть в составе Psychic TV?

— Я вообще долго отказывалась, но Джен буквально заставил меня попробовать. «Ты сможешь, — убеждал он меня. — Посмотри на рок-музыкантов. Они что, по-твоему, физики-ядерщики? У большинства нет никакого особенного таланта, зато есть живая эмоция и понимание того, что они хотят сказать миру». Он научил меня получать удовольствие от импровизации, и я поняла, что, играя без нот, ты открываешь себя для трансцендентный опыт. Хотя мне до сих пор гораздо комфортнее находиться где-то за кулисами. Я всегда предпочитала наблюдать за людьми со стороны, поэтому, когда я выхожу на сцену с Psychic TV, я всегда изучаю аудиторию — это мне гораздо интереснее, чем играть. Часто я во время концерта беру видеокамеру и снимаю публику. В каждом зале есть несколько человек, которые устраивают шоу не хуже самой группы, — и очень жалко, если никто не заметит их стараний!

— А вы владеете каким-нибудь инструментом?

— Формального музыкального образования у меня нет, но я всю свою юность тусовалась с разными группами и провела массу времени, активно слушая музыку. Мне всегда нравилось пробовать играть на разных инструментах. У нас был сосед, увлекавшийся джазом, который учил меня слушать ансамблевую игру. Сейчас в группе я немного играю на клавишах и перкуссии, но в основном занимаюсь сэмплами — у меня уже накопилась немалая их коллекция, от лая собак до старта космических кораблей. Я стараюсь сделать звучание группы еще более неожиданным, чтобы Psychic TV отличались от обычного рок-ансамбля.

— Вы недавно ездили в тур всей группой — для вас это был комфортный опыт?

— Нет, наоборот! Я должна была играть на чудесном аналоговом синтезаторе, у которого был ни с чем не сравнимый звук — холодный и жесткий. К нему было много отличных сэмплов, но они все были на дискете. И вот за три дня до начала турне эта дискета отказалась загружаться. Мне пришлось ехать с лэптопом, куда удалось переписать часть библиотеки сэмплов, и я даже убедила себя, что возить маленький ноутбук легче, чем здоровенные клавиши, — но прошло несколько дней, и ноутбук тоже начал зависать, причем прямо посреди концерта. Мы были в Германии, и я отвезла его в сервисный центр, где его вроде бы починили, но прошла еще пара дней — и все начало ломаться опять. Иногда я ненавижу современную технику! В общем, тогда мы выкрутились, потому что у меня с собой были все выпуски Electric Newspaper (серия сборников сэмплов, сделанная Пи-Орриджем в середине 90-х. — Прим. ред.), и я могла сэмплировать оттуда. Я приспособилась к ноутбуку, тем более что Джен как-то сказал мне: «Лэптоп — это сексуально!» Но, конечно, клавиши удобней, да и на сцене клавишник выглядит внушительней, чем человек, скорчившийся над ноутбуком, которого половина зала наверняка подозревает в том, что он вообще не играет вживую.

— Вы интересовались тем, что Джен делал до вашего знакомства? Не было желания, к примеру, сесть и прослушать дискографию Throbbing Gristle?

— Знаете, что я обнаружила? Оказывается, я слышала TG в юности. Несколько их ранних песен ставили по ночам диджеи университетских радиостанций. Они никогда не объявляют названий групп, но я хорошо запомнила свое ощущение от этой музыки. Мне очень нравилось, и я даже думала: «Вот бы послушать эту группу побольше». Но потом TG сменили стиль и стали более электронными, и я помню, что пара их песен того периода приводили меня в ярость: «Я ненавижу все это танцевальное дерьмо!» В итоге я слушала не все пластинки, а только те, которые мне посоветовал Джен, потому что он прекрасно знает мой вкус. И еще я жалею, что не имела возможности побывать на их концертах, поскольку все, кто видел TG на сцене, хором говорят, что это незабываемо, что для полного понимания группы нужно было ощутить их музыку физически.

— Как вы пришли к идее пандрогинности? (Концепция, созданная Пи-Орриджем и Леди Джей, согласно которой два любящих человека становятся единым целым. Для ее реализации оба прошли через множество пластических операций, а Пи-Орридж, в частности, поставил себе грудные имплантаты. — Прим. ред.)

— Ну это ведь эмпатия, доведенная до своего логического предела, не правда ли? Мы с самого знакомства много говорили о том, по каким принципам окружающие воспринимают вас, и что происходит, когда вы превращаетесь для них в существо другого пола — как драг-королевы. Мир начинает оценивать вас по совершенно иной шкале, а ведь вы просто сменили наряд. А потом мы поняли, что нам гораздо лучше удается работать вместе, чем по отдельности, что творческая коллаборация нам только на пользу. А потом мы осознали, что брак в любом случае означает новый уровень близости: уж если вы решили жить вместе и стать одной командой, вам нужно сильно видоизмениться — может быть, психологически, а может, и физически тоже.
Еще мы много говорили о протесте и радикализме — и поняли, что в наше время молодому человеку гораздо сложнее заявить о собственной независимости и отличии от окружающих, потому что бунт как таковой превратился в товар, которым корпорации умело торгуют на рынке. Андеграунд, бунт — все это теперь очень хорошо продается, и поэтому по определению не может более оставаться способом сопротивления и протеста. Культура усложнилась, и никакой бунт теперь немыслим без иронического комментария, который ему сопутствует. Коммерция и жадность разрушили этот естественный ритуал перехода от юности к взрослости, который формировался столетиями. Чтобы стать взрослым, молодому человеку требовалось в первую очередь осознать себя другим, но в наше время никакого «другого» попросту не осталось: все хотят быть не такими, как все. И поэтому мы пришли к мысли о том, что теперь бунт должен осуществляться не через отличие, а через тождественность. Чтобы заявить о своем протесте, мы станем не разными, а наоборот, идентичными.

Я с самого начала знакомства с удовольствием помогала Джену делать то, чем он занимался, но вскоре он начал поправлять меня: «Это не моя работа, а наша общая, потому что мы делаем ее вместе». «Нет, твоя, — возражала я тогда, — ты ведь все придумал сам». «Нет, ты должна поставить под ней и свое имя тоже, — настаивал он. — Ты не можешь прятаться за моей спиной». Я возражала, что по своей природе я человек очень замкнутый и не публичный, но он ответил: «Если такова твоя природа, то тем более смелым поступком для тебя это станет. Тебе будет полезно преодолеть себя». Я подумала — и поняла, что он прав. Джена вообще больше всего раздражает пассивность, безволие и лень. Он любит с насмешкой говорить о чьих-то нереализованных планах: «О да, пассивные намерения...»
Мы решили, что именно за счет эго и упора на собственную индивидуальность человек и остается инфантильным. После вступления в брак индивидуальность теряет свое первостепенное значение. Целью проекта был сам процесс конструирования новой, интегральной личности. Я уже не помню, с чего именно все началось, но мы возвращались ко всем этим темам снова и снова, продолжая замечать между собой все больше сходных черт. Было логично сделать акцент на сходстве, вместо того чтобы подчеркивать различия. Вначале мы просто играли в это сходство, превратив это в ежедневное упражнение, а потом подумали, что окружающим будет проще понять наш союз, а заодно и всю концепцию Третьего Ума, если они увидят, как мы сознательно воплощаем наше сходство и в физическом плане тоже. Мы хотели отразить идею о том, что люди с наибольшей готовностью раскрывают объятия и в наименьшей степени боятся того, что (или кто) напоминает им их самих. Если мы с Дженом будем выглядеть как зеркальные отражения друг друга, это станет спусковым крючком для эмпатии. Каждый из нас при каждом взгляде на другого будет в первую очередь чувствовать: «Да это же я!», и таким образом сможет быстрее понять идеи и ощущения другого. Мы разделяем почти все принципы друг друга, но надо помнить, что Джен мыслит глубже, а выражает себя намного точней, чем я. Физическое сходство — это только первый шаг к полному пониманию партнера. Нам еще есть над чем работать.

Леди Джей умерла от сердечного приступа 11 октября 2007 года — через три месяца после выхода нового альбома Psychic TV «Hell is Invisible... Heaven is Here», записанного при ее участии и воплотившего в музыке концепцию пандрогинности. Ей было 36 лет.

Фильм Мари Лозье «Баллада о Дженезисе и Леди Джей», рассказывающий о жизни этой пары, покажут на фестивале нового документального кино Beat — в четверг, 2 июня, в 19.30 и в субботу, 4 июня, в 17.30 в кинотеатре «35ММ».