«Кабацкая музыка хватает за яйца»: «Аркадий Коц» об альбоме, политике и любви

• — Кирилл Медведев — довольно успешный поэт (во всяком случае, среди тех примерно двух десятков современных русских поэтов, которых я знаю и читаю, вы есть). Николай Олейников — довольно успешный художник. Зачем вам понадобилась музыкальная группа? Чего вам не хватало?

Кирилл Медведев (вокал, гитара, переводы): У меня был абсолютно конкретный позыв. Я очень люблю поэта и художника Александра Бренера. В 2002, что ли, году у него вышла книжка «Апельсины для Палестины» — собрание политизированных и плакатных стихов, при этом звучащих очень жестко, свежо и современно. И там еще было предуведомление, сообщавшее, что задача проекта — сделать поэзию орудием непосредственной уличной политической борьбы. Я увидел в этом некое противоречие, потому что книжка эта, конечно, была достоянием небольшого круга ценителей поэзии — и, соответственно, никаким орудием стать не могла. А мне хотелось, чтобы стала. И я сочинил несколько песен, которые, как мне казалось, могли бы позволить этим текстам выйти за пределы узкого круга ценителей. Через несколько лет так и случилось — то есть сначала я просто выложил эти песни в интернет, потом мы с Олегом Журавлевым решили их исполнять, а потом, когда пошла волна протестного движения, эти песни — «Без любви ничего не получится», «Для кого вы работаете, деятели культуры» — обрели какую-то новую жизнь. И мы начали писать другие, переводить известные протестные песни с других языков и так далее.

• — Вы правда уверены, что круг слушателей «Аркадия Коца» настолько шире круга поклонников Бренера или, допустим, Медведева?

Николай Олейников (резвый ор, гитара, перкуссия, укулеле и др.): Это просто другая аудитория. Ну и у меня действительно всегда была амбиция играть в музыкальном коллективе именно потому, что у песни, как у медиа, больше потенциал прорыва к аудитории. Именно потенциал. А то, что эти песни по происхождению своему еще и связаны с определенной политической установкой, еще больше стимулирует. Надо понимать, что у «Аркадия Коца» есть еще такая просвещенческая цель. Мы хотим заполнить дыры, которые существуют в нашей левой культуре. Точно так же, как их заполняет придуманное Кириллом «Свободное марксистское издательство».

• — А что это за дыры?

Олейников: Левая протестная музыка.

• — Нельзя же сказать, что в России ее совсем не знают. Скажем, Sex Pistols или The Clash — тоже вполне себе левая протестная музыка.

Олейников: Да, конечно. Но далеко не все из тех, кто слушает The Clash, осознают, что это вообще-то критика общества слева.

• — А вам, значит, хочется уточнить.

Олейников: Ну да. Разжевать. Мы любим дидактику.

Олег Журавлев (вокал, клавишные, скрипка): Дело еще в том, что Sex Pistols и The Clash — это традиция другой страны. А нам важно было воссоздать традицию свою. Потому что в России традиция политизированной песни в какой-то момент была разрушена.

Медведев: Есть такая показательная история. В 86 году в Питер приезжал Билли Брэгг. Выступал с концертом, общался с нашими рокерами — с Гребенщиковым, с Башлачевым, с кем-то еще. И говорил им: ребята, нужно делать музыку для рабочего класса. В ответ они смотрели на него как на сумасшедшего. Какая музыка для рабочего класса?! Что за чушь?! Вот в последние годы, мне кажется, становится очевидно, что Брэгг был прав. И мы пытаемся делать эту самую музыку для рабочего класса. Ну, в том числе для него.

• — Простите, а рабочий класс-то в курсе вообще, что вы для него трудитесь?

Медведев: Ну вот смотрите. Наша песня «С кем ты заодно» — это изначально американская песня «Which Side Are You On», написанная в 30-х женой забастовщика. Ее очень много кто исполнял. Мы сделали ее русскую адаптацию, и сейчас она фактически становится гимном российского профсоюзного движения. То есть профсоюзники, далекие от какой-либо контркультуры, ее слушают, используют в своих агитационных роликах и так далее. Это для нас очень важно.

Журавлев: Но дело не только в этом. Для культуры, в том числе для левой, очень важна традиция — без нее никакое широкое движение не может состояться. Есть интеллектуальная традиция, связанная с марксизмом, с эволюцией каких-то форм политической борьбы, партиями и так далее. Точно так же должна быть традиция, связанная с произведениями искусства, с песнями. Ее нужно выстроить, чтобы она стала частью культурного багажа членов левого движения — тогда они будут более политически сознательными, как бы смешно это ни звучало. В России эта традиция разрушена по всем фронтам — вот мы и пытаемся воссоздать ее заново.

Олейников: Кроме того, нам интересно нащупать какие-то новые интонации, новую поэтику. Выйти за пределы советского и постсоветского рок-дискурса. И в этом смысле нам очень интересно работать с народной музыкой. Тем более что это тоже вытесненный жанр — его как бы отдали Пелагее и Надежде Бабкиной и забыли про это. Что и понятно, потому что среда эта очень скользкая: тут трудно не скатиться в традиционализм, в ретроградство, в такой, как это называется…

• — Кабак?

Олейников: Нет, кабак нам как раз дико нравится, на самом деле.

• — По альбому это заметно.

Олейников: В нем есть некая правильная консервативность, пусть она и пугает леваков. Кабацкая музыка умеет выходить на прямой контакт с человеком, она тебя сразу хватает за яйца и выводит плясать ногами. Это очень интересный феномен, и мы совсем кабака не стесняемся. Тут ведь еще какой интересный момент — буквально вчера это обсуждали. Вот есть американский блюз или балканский фолк — и они совершенно не вызывают отторжения у здешнего слушателя. А русская народная музыка почему-то вызывает — во всяком случае, если говорить о так называемом интеллигентном слушателе. Почему это происходит? Кирилл предположил, что как раз потому, что и в блюзе, и в калипсо, и на Балканах эта музыка была четко связана с политическими высказываниями.

Медведев: Не всегда, конечно, но политическая линия там была очень мощная. И именно за счет нее эта музыка сохраняла актуальность, оставалась живой и востребованной. В отличие от русского фольклора, который давно уже воспринимается скорее в качестве такой музейной ценности и существует скорее на уровне этнографии.

• — То есть «Аркадий Коц» — это заново придуманная русская народная музыка?

Журавлев: Именно так. Придуманная заново — и собранная из очень разных музыкальных, поэтических и культурных деталей. Мы не заморочены на каком-то конкретном стиле, мы никогда не ставили себе задачу играть только регги или только ска. И это хорошо, потому что благодаря этому мы наполняем эту, в принципе, исконно монологичную и маскулинную традицию политического высказывания разными голосами. Очень разные стихи, очень разные мелодии — от блюзов до каких-то итальянских песен. И при этом нет чисто постмодернистской цитатности, когда один текст отсылает к другому тексту. Нет. Все, что мы произносим, отсылает к конкретной реальности. К сегодняшней реальности, которая нам не нравится. К реальности капитализма, угнетения, мачизма и так далее.

Медведев: И это позволяет нам уйти от субкультурности, которая левым часто свойственна. Ну то есть вот есть, условно, антифашистские группы, они все друг на друга похожи, и люди одни и те же ходят на их концерты. И это отлично, и мы их поддерживаем — но нам хотелось бы быть шире, и так и получается. Нас слушают люди самых разных возрастов и культурных парадигм.

• — Ну а вам не кажется, что вот эта кабацкая лихость и эклектичность немножко заслоняет собственно политический месседж пластинки? «Давай займемся политической борьбой», несмотря на название, можно слушать просто как красивый и бодрый фолк-панк-альбом, не задумываясь о том, к чему он призывает.

Олейников: А это то, что мы называем нейролингвистическим зомбированием. Ты не слышишь месседжа, но энергия подталкивает тебя к тому, чтобы встать в левые ряды. (Смеется.)

Анна Петрович (вокал, клавишные, перкуссия): В этом как раз наше отличие от субкультурных политических групп. Мы стараемся не вбивать политику в слушателя, как гвозди, мы хотим, чтобы она работала на каких-то других уровнях. Проникала в сердце, становилась частью твоего быта. Чтобы ты мог ее просто поставить гостям, не будучи каким-то угорающим антифа. Нам хотелось бы, чтобы политика существовала не на уровне манифестов, а на уровне повседневной жизни.

Олейников: У Годара была хорошая сцена в одном из фильмов, когда рабочий говорит профсоюзному работнику-агитатору: «Необязательно быть левым, чтобы думать так». Для нас это тоже важно — вообще-то левая культура исходит из здравого смысла.

Петрович: Политизация идет как бы изнутри, а не снаружи. У нас же и песни про любовь есть. Мы хотим сказать, что, только будучи вовлеченным в политику, ты становишься полноценным производителем, что ли, вот этих чувств и эмоций. Ты как человек можешь обрести некую полноту своей сущности, только став частью чего-то всеобщего.

Медведев: То есть наше послание вот какое. Друзья, мы такие же, как вы. Нас интересуют такие же общечеловеческие вещи: любовь, смерть, красота, одиночество. При этом у нас есть четкие политические убеждения. Мы их высказываем, мы от них не отступимся, но мы готовы их вместе с вами обсуждать, критиковать, подвергать сомнению и делать более объемными.

• — Раз уж мы столько говорим о политике вообще, давайте конкретнее. Вы начинали три года назад, и тогда политический климат в стране был несколько другим, мягко говоря. Для вас как для музыкального коллектива многое изменилось за это время? Или даже за последние полгода, скажем?

Олейников: Расскажу такую историю. Вот у нас есть песня «Ах життя моє…» на стихи левого украинского поэта Майка Йогансена. Так вот, Аня написала ее давно, как раз года три назад, когда более актуальной казалась песня «Стены» — а эта вещь совершенно не звучала как политическое заявление. А теперь звучит, хотя изначально само стихотворение немного о другом. То есть песни вступают в сложные взаимодействия с текущей политической обстановкой; эта обстановка в них как бы заведомо присутствует и постепенно проявляет себя; они готовы на нее реагировать.

Журавлев: При этом многое меняется, конечно. Мы постоянно мобилизованы, мы чувствуем все остро, и репертуар переформатируется. Например, когда началась гражданская война в Украине, у нас появился антивоенный блок. И в нем был какой-то важный месседж.

Медведев: Я тоже могу привести конкретный пример. У нас есть песня «Дезертир». Это песня Бориса Виана, которую я давно думал перевести, но ничего не получалось. А вот когда началась война и какие-то переживания на эту тему, я вдруг понял, как это по-русски должно звучать, и перевел буквально за час.

Олейников: Кирилл — профессиональный переводчик, он по-другому реагирует на текст, чем я, например. Там, где у нас написано «перевод Николая Олейникова», — это не столько перевод, сколько адаптация с учетом политического момента. То есть «Люся» — это скорее по мотивам Гатри, чем буквально Гатри. Гатри-то прославлял сталинского стрелка Людмилу Павличенко, которая приехала с пропагандистской бригадой в Штаты в 42 году и произвела там на всех большое впечатление. А на самом деле в ее истории очень много темных пятен, и не совсем понятно, как она добивалась всех этих стахановских показателей по количеству убитых нацистов. Но для нас в данном случае важен вызов времени. Как написать песню с антифашистским посылом в тот момент, когда большая часть населения считает себя антифашистами только по той причине, что наша страна вторгается на территорию другого государства? Для нас антифашизм — нечто другое, и через этот текст у нас есть возможность об этом поговорить. И в то же время тут много самоиронии и такой бахтинской карнавализации.

Медведев: Мы не просто используем песню и ее инструментализируем. Мы таким образом как бы присягаем на верность советской антифашистской традиции, которая для нас в целом очень близкая и родная, — но одновременно постулируем, что не готовы ее воспроизводить в абсолютно нетронутом виде. Мы ее воспроизводим и одновременно переоформляем.

• — Все-таки не могу не спросить конкретно: вот вы все время говорите про широкую аудиторию и так далее. А насколько она вправду широкая-то? Сколько людей ходят на ваши концерты?

Медведев: Сложно сказать. Когда мы выступали на митинге на проспекте Сахарова, у нас была аудитория в 70 тысяч человек. Когда мы выступали в Калуге по приглашению наших профсоюзных товарищей — человек 30. Но они нам были не менее важны, чем 70 тысяч на Сахарова, потому что это авангард профсоюзного движения, и нам надо на них ориентироваться. На наши клубные концерты стабильно ходят человек двести-триста. Но ведь дело не только в численности, но и в точках роста. Есть в России группы людей с определенными ценностями, с потребностью что-то делать и как-то бороться. Вот на них мы и ориентируемся.

Олейников: И, что особенно приятно, люди реагируют и на музыкальную составляющую как таковую. Когда мы недавно выступали в Хельсинки, к нам на концерт внезапно пришел Киммо Похьонен. А потом написал письмо: ребята, у меня вообще очень спина болела в тот день, но я под ваши песни танцевал. Для меня это была очень интересная проверка на состоятельность. И после этого я немножко успокоился: если и Киммо танцует, и товарищи-профсоюзники из Калуги танцуют, и наши друзья танцуют — значит, все нормально.