Игорь Тонких о новом «Главклубе», местной концертной индустрии и дилемме Гессен-Капкова

— Пять лет назад, когда первый московский «Главклуб» открывался в «Горбушке», вы говорили, что «Б1» для вас великоват. Теперь доросли, получается?

— Ну площадка-то завидная как ни крути. Она уже несколько лет была как невеста на выданье. Она отлично сконфигурирована, отлично сделана конструктивно. Другое дело, что у нас планы серьезные, — а завод, который помещением владеет, не готов был подписывать долгосрочный договор. Так что мы ждали. И вот теперь дождались. И пришли надолго.

— Серьезные планы — это какие? Что конкретно имеется в виду?

— Я могу сказать, что не имеется в виду. У меня совершенно точно нет задачи никого удивлять. В 2013 году в Москве я меньше всего хочу делать какие-то программные заявления про «принципиально новый уровень». Это будет утверждением из серии «к нам едет легендарный диджей Говно, который делил сцену с тем-то и тем-то». Все уже все видели, причем зачастую не в Москве, а по всему миру. Так что это прежде всего хорошая возможность сделать тихую спокойную работу, которая в этом городе должна быть сделана.

— Какую?

— Когда ты приходишь в какой-нибудь лондонский venue, ты даже не обращаешь внимания на то, как там все организовано. Это неважно; главное — артист на сцене, и задача клуба — не испортить вечер вашего общения. Это значит, что все системы должны работать слаженно и нежно — и не должны быть заметны. Вот два моих последних визита на клубные концерты в России. Я ходил в московский «А2» на Billy Talent. Выглядело это так: я захожу, концерт уже идет, и первое, что я вижу в фойе, — охранника, боксирующего с собственной тенью. Ну, в образе он. Потом я спустился в гардероб, который оказался платным. Этого уже достаточно, чтобы как минимум смазать впечатление от концерта. Или — мой последний поход в Stadium Live на Fall Out Boy. Я прошел по VIP-списку, поднялся на балкон — и там дважды был вынужден войти в контакт с охранником. И оказалось, что это люди, которые могут охранять склад или по торговому центру с рацией ходить, но, когда к ним подходит человек и задает вопрос, они не в состоянии с ним поговорить. И это печально. Так что задача понятная.

— В Москве сейчас есть очевидная проблема с тем, что клуб на 500–600 человек, из которого, по идее, тысячные артисты должны выходить, вообще единственный — «16 тонн». Притом что гиганты новые возникают каждый год. Какая-то перевернутая пирамида. Почему так?

— Я думаю, причина в том, что инициатива по открытию площадок идет не от промоутеров и энтузиастов, а от людей, которые держат деньги. А какая для них экономика в маленьком клубе? Никакой.

— Это уникально российская ситуация?

— Сложно сказать. Тут, скорее, не место важно, а время. Возможно, из будущего будет видеться иначе, но мне кажется, что нынешнее интернет-поколение — это все-таки больше потребители, чем созидатели. Мы с вами знаем всех людей, которые занимаются в городе клубными концертами. Их десяток. Сколько из них студенты? Наверное, вообще никого.

— Ну студентам-то рановато в это лезть.

— С одной стороны, да. А с другой, в нынешней нефтеносной Москве 5–10 тысяч долларов — это карманные деньги. Их любой может легко достать. Еще существенная вещь — мы растущий рынок и бывшая социалистическая страна. У нас передел собственности случился буквально вчера. У нас совершенно непонятная история с недвижимостью. Как закрывался Milk? Слухи о том, что территория будет застраиваться, ходили месяцы и годы; менеджмент говорил, что все будет хорошо, что есть длинный договор. А потом приехал бульдозер, и всем пришлось переносить концерты. И так со всем. Вся эта промзона вокруг Третьего кольца непонятно кому принадлежит — и непонятно, как ее развивать. Невнятные правила игры. Все осторожничают: вы 11 месяцев там пошустрите, а мы посмотрим. А что можно за 11 месяцев сделать, кроме как потерять немного денег?

— Кроме прочего, небольшой клуб в Москве — это всегда ресторан. Тоже специфически российская практика, мне кажется. Ты приходишь на концерт в Милане или Берлине, и это не место, где днем подают бизнес-ланчи.

— В том и дело: как правило, концерты — это часть маркетинговой программы пищевого заведения. И вот приходит человек в пустое помещение, думает, как на нем заработать. Вполне возможно, что ответ «организацией концертов» будет приходить на ум в последнюю очередь — уж точно после «открыв ресторан». В Москве этот бизнес куда сложнее, чем в Европе. Чтобы артист приехал из Лондона в Париж, нужно заплатить 50 евро за билет на экспресс — и через 4 часа без всяких виз у тебя будет артист, готовый для концерта. А теперь представьте клуб в Москве. Гонорар артиста — 3000 евро, еще столько же стоит перелет, и еще 1500 евро — визы. На этом все проекты сразу и хоронятся.

— Вы ведь многие годы уже мечтаете построить национальную сеть клубов. В чем тут кайф? Вот чисто психологически. В 90-х вы привозили Кейва, Бирна, кого только не — тут для меня очень понятное удовольствие. А в сети клубов?

— А в чем кайф делать хороший журнал? Он же есть? Мне кажется, что построить сеть клубов — как и сеть гостиниц или сеть больниц — это настоящее ­дело, которое чуть-чуть помогает продвинуть нашу страну от непонятного прошлого к симпатичному будущему.

— То есть присутствует все-таки культурная миссия?

— И культурная, и гражданская, и человеческая. Она просто исподволь реализуется в любом случае. Я же все-таки специализируюсь на альтернативной, скажем так, музыке, в любом случае я являюсь носителем определенной эстетической концепции. Другое дело, что, когда я выхожу с концертом в продажу, у меня в голове не загорается лампочка «ты исполняешь культурную миссию».

— А раньше загоралась?

— Да вроде нет. Потом приходило понимание, что я в определенной степени уравновешиваю разгул другой эстетики, от которой подташнивает. Ну знаете, ­если так мультипликационно сравнивать — как дневной и ночной дозор, некий баланс. Это грело душу, да. Но не являлось мотивом. Просто меломанский свой интерес я давно уже удовлетворяю другим образом — если мне интересно, я могу в любой момент сесть в самолет и слетать на концерт. Но, как правило, уже не очень интересно. Это как гинекологу на стриптиз ходить.

— Вы недавно получали MBA. Насколько то, чему там учат, вообще работает в России?

— Работает. Любое образование работает. Для меня постоянное самообразование — крайне важная история. Это тоже в своем роде такая важная вещь для баланса — в силу разгула всей нечисти в виде православных и депутатских сил.

— У вас ведь вообще активная позиция в этом смысле, что многим вашим коллегам не очень свойственно.

— Наверное. Есть позиция, которая заключается в том, что главное — дружить с «Единой Россией», тогда все будет хорошо. Посмотрите на какой-нибудь Red Rocks, скажем. Причем я даже не знаю, что я бы делал на их месте…

— То есть нет позиции, что сотрудничать с этими ребятами западло? Вот если к вам придет товарищ Греф и скажет…

— Нет, конечно. Другое дело, что я бы наверняка сделал чуть лучше и чуть ­дешевле. Ну а что эти ребята? Это моя страна, это не их страна. У меня Путин какой по счету президент, если генсеков считать? Восьмой, девятый…

— Ну хорошо, а для вас не встает, скажем так, дилемма Капкова–Гессен? Мы просто недавно организовали их дискуссию, и предмет ее заключался вот в чем: вся эта богатая новая культурная жизнь — это действительно шаг к симпатичному будущему или просто декорация для чудовищного настоящего?

— Я читал эту дискуссию, да. И был в ней на стороне Капкова. Гессен ему ­инкриминировала, что он занимается приукрашиванием действительности и в этом его историческая вина. Но это все равно как было бы сказать мне, когда я в 1989-м делал концерт Sonic Youth, что делать его не надо, а надо вместо этого заколотить клуб и сказать, что он не откроется, пока какой-нибудь человек не объявит о собственной отставке. Это что получается? Я делаю свое дело, делаю его для людей, делаю его хорошо, и какая-нибудь Маша Гессен приходит и говорит: «Эй, парень, что это ты льешь воду на мельницу правящей партии?» Это детская позиция. Небесспорная как минимум. И я считаю, что несправедливая.

— Вы говорили, что местных собирающих артистов по пальцам пересчитать. Насколько я понимаю, вы довольно скептически относитесь к новому поколению отечественных англоязычных групп. Но ведь на них спрос как раз есть.

— Ну как есть? Давайте загибать пальцы. Tesla Boy. Pompeya. On-the-Go. ­Motorama. Ну еще кого-то можно вспомнить, если посидеть и подумать. Итого — ну пяток артистов. А если мы начнем считать тех, кто поет по-русски, думаю, получится сильно больше. И аудитория у них больше. Какой месседж у тех, кто поет по-английски? «Смотрите, какие мы клевенькие, отстраненные и неместные». Да, у определенной аудитории на это есть спрос. Но это очень узкая аудитория. Все-таки должна нормальная местная сцена появляться. Это важно. В коротком историческом отрезке невозможно снизить стоимость билетов в Россию и невозможно организовывать туры по стране на минивэне, потому что огромные расстояния, дураки и дороги. Но когда мы перестанем обезьянничать, когда мы будем делать не британский андеграунд, а московский, питерский или екатеринбургский, когда у нас появятся под это дело полноценные клубы, вечеринки лейблов и продюсерские компании, тогда станет сильно веселее. Ну сами смотрите — кого цитируют Massive Attack? А англоязычные коллективы в лучшем случае могут рассчитывать на ремикс диджея Говно. Причем обязательно ­легендарного.

Московский «Главклуб» откроется в конце сентября по адресу Орджоникидзе, 11. Уже этой осенью там выступят These New Puritans, Елка, Babyshambles, Warpaint, Майлз Кейн, Mum, The Cardigans и многие другие