Майкл Джира о прошлом и настоящем Swans, ЛСД и диктатуре

— Вы несколько лет утверждали, что первый альбом новых Swans был только поиском звука и формы, а уж на следующей пластинке вы развернетесь. И правда — развернулись. И куда дальше?

— А с чего вы взяли, что я нашел то, что искал, на «The Seer» (альбом Swans, вышедший в прошлом году. — Прим. ред.)? Поиск не заканчива­ется — я никогда не стоял на одном месте, даже если это место казалось мне моим. Нет, понят­но, что вряд ли я возьму и начну играть диско — все наши пластинки вырастают одна из другой. Но куда ведет этот путь — честно, я понятия не имею. Главное, что мне хотелось бы сохранить, — вот эти глубины звука, в которые затя­гивает и меня, и слушателя. Мы уже сочинили ­несколько новых песен и играем их на концертах — и они меняются у нас на глазах; буквально — каждый вечер ты играешь новую песню. Но я решил, что это лучший способ добиться ­идеального результата, — отпустить песни на волю, дать им пожить своей жизнью.

— А как вы вообще придумываете такие песни?

— Мне сейчас намного тяжелее даются слова, чем музыка. Это заметно, наверное. Но это и нормально. В конце концов, я уже порядком песен написал, многое уже сказано. Потому и возникают паузы. Вот недавно пять недель я даже не прикасался к инструменту, а потом за вечер дописал все, что было. Процесс очень простой: сперва я беру акустическую гитару и подбираю аккорды, которые мне нравятся, — я же полный дилетант в этом смысле. Потом сочиняю слова. А потом песня начинает расти. Сначала с несколькими музыкантами, потом с полным составом группы. Занудно звучит, наверное, но у меня правда нет никаких особенных материалов. У меня вообще нет критического, рефлексивного отношения к своему ремеслу. Я работаю. Если угодно, я как плотник: моя задача — построить дом, воздвигнуть стены, наладить крышу над головой; все как положено. И у меня нет диплома архитектора. Я просто стучу молотком.

— Но ведь вы не будете отрицать, что для ­песен Swans чрезвычайно важно духовное, метафизическое измерение?

— Конечно. Для всех — и я в этом абсолютно уверен — для всех людей на свете очень важно ­получить опыт взаимодействия с чем-то большим, чем они сами, с запредельным. В том числе и атеистам. Для меня этот опыт — это моя музыка. Только с ее помощью я приближаюсь к Богу. Да, иногда просто сотрясаю воздух впустую, но бывают моменты, когда музыка и вправду становится мостом между мной и чем-то высшим. В сущности, моя музыка — это молитва. Только не надо меня называть мистиком, хорошо?! Тут нет ничего особенного. Я связан со Вселенной так же, как и все люди на планете; и как у каждого из них, у меня есть свой способ связи с ней — музыка.

— А когда вы в первый раз установили эту связь?

— Мм, дайте подумать. Мне было 15 лет, я очутился ночью один на пляже в Калифорнии. Надо мной было звездное небо, я заправился ЛСД… (Пауза.) Знаете, жизнь — это череда маленьких происшествий, которые постоянно, день ото дня повторяются. Но случаются и по-настоящему большие события — другое дело, что происходят они только тогда, когда получается выйти за рамки обыденности. Самый популярный способ сделать это — любовь, конечно: ты теряешь голову, переживаешь нечто, что не передать словами, а потом вдруг становишься другим человеком.

— А ваш концерт — это трансляция такого ­рода опыта?

— Не совсем так. Наша музыка — это и есть такого рода опыт. Я надеюсь, что каждый, кто ищет, найдет в Swans правду — подчеркну, свою правду. Я не предлагаю никаких решений: мы просто открываем двери, а дальше уже все зависит от вас. Я никого не учу — не стоит путать молитву с проповедью. Слова тут вообще не очень хорошее подспорье. Вот как тогда — ну да, я лежал на пляже, смотрел в небо, растворялся в космосе; иначе не скажешь — но и это описание ни о чем не говорит на самом деле. Для того и нужна музыка. И когда мы на сцене — это не мы играем, а на нас играют. Я знаю, что я для этого родился, и поэтому я и лезу из кожи вон, чтобы выполнить свое предназначение, и от других людей требую того же.

— Да, говорят, что вы тот еще диктатор.

— Я не диктатор, я рулевой. А чего вы хотите? Если вы идете в атаку, тут не обойтись без командира. Не слушайте никого, демократии в Swans не было никогда — иначе не было бы и самих Swans. Это не значит, что я как-то подавляю других участников группы; напротив, я требую, чтобы они полностью отдавали себя совместной деятельности. Без команды я бы тоже не справился — я скверный музыкант, мне сложно взять и сыграть задуманную вещь, мне больше по душе организация, структурирование звука.

— Вы не удивлены тем, как ваш последний альбом подняли на щит модные молодежные музыкальные издания? Вот уж чего в последнюю очередь стоило ожидать, казалось бы.

— Не то слово. Я десятилетиями делал музыку, которую никто толком не замечал, поэтому я давно уже ничего в этом смысле не жду. Но то, что произошло с «The Seer», приятно, конечно. Впрочем, я думаю, что это просто из-за интернета — людям стало проще узнать о той музыке, которая им действительно нужна.

— То есть вас все произошедшее нисколько не напрягает? Недавно же был случай, когда вы сорвались на посетителей вашего сольного выступления, потому что они мешали вам играть. Вас не тяготит новая публика?

— Ну это единственный случай. А так за прошлый год мы объехали полмира и остались очень довольны. Не надо все поворачивать так, будто Swans — модная группа. Нет, конечно. Это невозможно. Если кто-то пришел на концерт, потому что прочел положительный отзыв на Pitchfork, — ради бога, но он может с тем же успехом уйти и после первой песни, мне плевать. А тогда — я просто выступал перед Woven Hand, и их поклонники явно были не рады меня услышать. ­Меня это взбесило просто потому, что это типичное бескультурье: перекрикивать артиста. И что, я должен был сидеть как миленький, вести себя как жертва? Ну уж нет. Вот я и сказал все, что ­думаю.

— Вы писали, что в основу одной из новых песен легла биография лидера Гаитянской революции Франсуа-Доминика Туссен-Лувертюра. Неочевидный выбор. Чем он вас так заинтере­совал?

— Мне всегда нравились сильные личности. Люди, которые смотрят на мир как на плод своего воображения; те, кто способен оставить свой след в истории. С юности моими кумирами были Жан Жене и Фрэнсис Бэкон. Лувертюр чем-то ­похож на них: бывший раб, самостоятельно выучившийся грамоте, он оказался на своем месте и в нужное время, сумел поднять мятеж и раз­громить превосходящие силы противника — он сделал очень много для свержения рабовладения на Гаити. Его жизнь — это огромное усилие воли, от начала и до конца.

— Но Лувертюра предали его же сторонники, и он умер во французской тюрьме. Значит ли это, что один человек все-таки не способен изменить мир к лучшему.

— Изменить мир к лучшему? Я не уверен, что это в принципе возможно. Не хочу брать на себя такую ответственность — спросите луч­ше кого-нибудь поумнее. В одном я твердо уверен: лично я приложу максимум усилий для того, чтобы это случилось. Не важно, возможно это или нет.

Swans выступят в Москве в следующий понедельник, 18 марта, в клубе Tonight