Ефрем – страж подле бога моего; пророк – сеть птицелова на всех путях его

25 марта в «Б2» выступит группа The Silver Mount Zion

Никогда еще в Москве не играла рок-группа со столь размашистыми паспортными данными. Ее полное имя – The Silver Mount Zion Memorial Orchestra & Tra-La-La Band with Choir. Под стать имени и музыка – медленный скрипичный построк абсолютно ритуального накала. Играя его вот уже пять лет, SMZ постепенно превратились в наиболее интересное явление канадской независимой сцены. Максим Семеляк побывал на лондонском концерте группы и пообщался с их лидером по имени Ефрем.

Есть такое кино – «Самая грустная музыка в мире». Гай Мэддин, канадец, снял его в прошлом году. Дело там происходит в Виннипеге времен Великой депрессии. В город съезжаются в буквальном смысле слова горе-музыканты со всего света и соревнуются, чьи звуки печальнее. Победителей сбрасывают в бассейн с пивом.

Я вспомнил про этот фильм, дрожа от холода в большом лондонском клубе Scala. Я пришел туда посмотреть на группу, которая легко могла бы выиграть битву за самую грустную музыку в мире. Группа звалась The Silver Mount Zion Memorial Orchestra & Tra-La-La Band with Choir, происходила она тоже из Канады, играла построк обетованный. Вокруг меня было очень много желающих его услышать. Люд галдел, пиво Caffrey’s почем зря проливалось на пол, только бассейна и не хватало. На сцене тем временем улыбчиво резвился разогрев – очаровательная группа Ella Guru с вокалистом, похожим на Андрея Мягкова. Играли смесь кантри и Паскаля Комелада. В фойе продавали пластинки канадского лейбла Constellation. В частности, на лотке лежали все три альбома The Silver Mount Zion. Тертые картонные конвертики SMZ, вопреки всем законам дистрибуции все ж добиравшиеся до России, несли в себе феноменальную траурную музыку, птичью графику, зашифрованные письмена. SMZ все делали слишком: композиции длились целую вечность, струнные давили, как жернова, названия композиций тянули на самостоятельные манифесты. Но главное – в них просвечивала некая тайна, которой уже практически невозможно дождаться от простого CD. Я поглядывал на гравюрообразные картонки и гадал: как-то они сумеют перетащить на эту пивную сцену свои великие депрессии во всех звуковых подробностях. Особенной практики у SMZ не было – за пять лет существования группа предприняла свой первый гастрольный тур. В Лондоне игрался четырнадцатый концерт этого тура.

Началось все за здравие и как-то одновременно за упокой – как на пластинках. К микрофону вышел худой длинноволосый человек с бурой гитарой – тот самый, что продавал в фойе диски. Человек поздоровался с залом, представился Ефремом, добавил: «Будьте поласковей с нами, и мы будем ласковы с вами». Потом он съездил рукой по струнам и пронизывающе заголосил – глядя куда-то вверх: «Братья и сестры!» Вслед за словами медленно и густо, в три ручья, полилась музыка. Кроме Ефрема, ее делали еще шестеро: две скрипачки, виолончелистка, барабанщик, контрабасист и гитарист. Музыка была надрывно-заунывной, нескончаемой и очень красивой – настоящий плач малютки-провидения. Как серебряные звери в поисках тепла, запричитали скрипачки. Опять вспомнился фильм про самую грустную музыку в мире: в кино было много отчаянного фольклора, и SMZ тоже не чурались всяких тра-ля-ля в стилистике народных гуляний за гробом. Музыка вообще являла собой сплав разнообразных практик и напоминала о многом: вот так же мелко дрожала скрипка у Тони Конрада и других американских минималистов 60-х, так гремели барабаны у Led Zeppelin, а вот эдак жалобно, высоко и молитвенно пел Дэвид Тибет из Current 93. Происходившее на сцене определенно было рок-музыкой, крикливой и взбеленившейся. То есть пиццикато пытались как-то сопротивляться фидбэкам, но тщетно. Ефрем вел себя почти как Джим Моррисон: орал, что Вавилон построен на огне, шутил (но сам не смеялся), рассказывал сказки и не упускал случая пнуть мировой правопорядок. Чаще всего при этом со сцены звучали два слова – «fuck» и «fucking». Тони Блэр, в частности, был fucking. И даже обыкновенные деревья тоже были почему-то fucking. Однако же не на проделках фронтмена держалась эта группа. Ее высший смысл оставался в шквальных поминальных крещендо, когда рокот контрабаса, гитарный нойз, пение скрипачек уходили в какую-то горнюю перспективу и забирали с собой и Ефрема с его песнями, и слушателя, и себя самих. Так группа The Silver Mount Zion провела в жизнь одну крепкую и не новую мысль – в настоящей трагедии гибнет не герой. В ней гибнет хор.

При ближайшем рассмотрении, которое случилось на следующий день, Ефрем оказался высоким кудлатым евреем с черными глазами, смотрящими слегка вкось. Он походил на математического гения с серьезной предрасположенностью к хиппизму. Носил власяничного толка свитер с дырой на груди. Дыра явно была прихотью не дизайнера, но времени. После саундчека мы сидели с Ефремом в пустом клубе, и я разглядывал его наколку. В правое запястье въелось синее слово на иврите. «Это значит «труд», – объяснил Ефрем. – Это из Библии, проклятие Адама». Вид, конечно, у Ефрема был не очень-то здешний. Я попробовал представить его рабом на галерах – получилось. Чтобы как-то вернуться к реальности, я заговорил с ним об организационных вопросах. The Silver Mount Zion – это побочный проект другой величественной группы с участием Ефрема, с не менее внушительным названием – Godspeed You! Black Emperor. GY!BE – девять подземных королей канадской рок-сцены; ансамбль, исполняющий многоминутную апокалиптическую музыку, правда, напрочь лишенную вокала.

– В чем принципиальное отличие Godspeed от Silver Mount Zion – ну помимо пения?

– Петь в Silver Mount у меня получается естественно, по крайней мере, я так думаю. Да и вообще, слова всегда были важны для нас. Что до различий, то Godspeed – это в первую очередь коллектив. Все решения мы принимаем только сообща, в песнях важен консенсус. Поэтому в Godspeed больше внутреннего напряжения и, наоборот, внешнего вызова, нежели в Mount Zion. Mount Zion – группа куда менее глобальная, в ней жив элемент случайности, расхлябанности, если угодно. Она больше про то, как песен в парке попеть. Под акустическую гитару. Godspeed же сейчас заморожен.

– Как так?

– Временно. Мы, собственно, всегда так поступали: пластинка, несколько концертов и перерыв на год-два. Чтобы люди могли немного прочистить мозги и заняться чем-то еще.

– А до Godspeed вы чем занимались?

– Играл какую-то музыку. Работал.

– Кем же?

– Грузчиком мебели.

– А музыку играли с таким же эпическим размахом?

– Нет, нормальный панк-рок. Слушал The Stooges и Black Sabbath и играл очень-очень быструю музыку. И постоянно курил гашиш. Короче, был обычным подростком, и часть моей головы все еще забита панком.

– А сейчас вы что слушаете?

– Я, в принципе, очень консервативен, я до сих пор не прочь послушать Black Sabbath.

– А мне в ваших текстах чудится что-то от хип-хопа с его нервозной социальностью.

– Правильно, мне очень нравится независимый американский хип-хоп.

– Anticon?

– Скорее то, что выходит на лейбле Def Jux.

– Я вчера смотрел, как вы играли. У меня было ощущение, что я попал предположительно в начало семидесятых, а на сцене какой-нибудь утопический бенд типа Amon Duul II. Все это немножко утопия, да?

– Да это не утопия. Это скорее надежда, о которой мы и пишем песни. У нас вообще очень скромные требования – не то чтобы мы пытались построить новое общество, где все были бы счастливы и свободны. Мы всего лишь отстаиваем ценность человеческой жизни перед насилием чудовищного мира, и я не вижу ничего утопического в том, чтобы как-то ему противостоять.

– Вы ведь и музыкально ничего нового, в сущности, не предлагаете.

– Не предлагаем. Мы объединяем уже существующие традиции. Наша история – про то, как быть музыкантом в традиционном смысле слова. Я не знаю, кто в состоянии сделать что-то новое. Но мы не изобретаем ничего нового вполне сознательно.

– И тем не менее от вашей музыки исходит ощущение какой-то непреходящей важности. Как так получается?

– Я не уверен, что музыка в состоянии что-либо изменить. Но я полагаю, все, что нужно, – это писать песни о том, до чего тебе действительно есть дело. А нас волнует то, что происходит в мире и рядом с нами. Я не люблю абстракций. Когда слова не имеют в виду вообще ничего, кроме человека, который их произносит, я выхожу из себя очень быстро.

Я вдруг вспоминаю, что на первом альбоме SMZ была композиция, посвященная заболевшей собаке Ефрема, Ванде. Вообще, тайна, за которой я прибыл, внезапно стала ощутимой, как татуировка.

Мне всегда казалось, что The Silver Mount Zion все усложняет: играет песни в четыре раза длиннее, чем принято; давит струнными в три раза сильнее, чем стоило бы; пишет на обложке вдвое больше слов, чем стоит запоминать. На самом деле Mount Zion все упрощает. Потому что протяжная мощь аранжировок всего лишь озвучивает совершенно библейские истины. Музыка SMZ – это что-то очень конкретное, традиционное, плотское и плотницкое. Они и играют, как мебель двигают. Все длинноты музыки SMZ – это не эмбиент какой, но кровь, пот и слезы. То есть дело оказалось не в эстетике, а в этике. Птицы стоят на обложках не затем, что они красивы, а оттого, что они больны. И если сформулировать музыкальный смысл SMZ в двух предложениях, то вот они: мир лежит во зле, и мы от него стонем. Все это я, как мог, перевел Ефрему, и он, в общем-то, кивнул.

Я потащил из рукава последний козырь.

– Есть, – говорю, – такое кино, называется «Самая грустная музыка в мире», оно канадское, кстати, и вот не кажется ли вам…

Он перебивает меня:

– Я знаю этот фильм. И мне совсем не кажется, что наша музыка – самая грустная в мире. Самая грустная в мире музыка, бесспорно, должна где-то существовать. Но мы играем не ее.